Клю-клю

   Подруга спросила, какой рассказ прочитать ей вслух для портфолио. Кого бы рассказ.

А я знаю: в любой непонятной ситуации можно с любого места читать Юрия Коваля. Нужно его читать.

И вдруг оказалось, что с таким писателем подруга моя не знакома!

   Меня поразило громом и молнией. Но в то же время я почувствовала себя великим просветителем. Как будто человек не знал, что хлеб - это хлеб, а я его научила: вот хлеб. Моя карма пополнилась в тот день настоящим, большим и добрым делом.

   Когда я говорю про Юрия Коваля, мне хочется, чтобы все видели. Чтобы чувствовали и понимали по правде: вот гений. Вот гений как хлеб.

"На Птичьем рынке за три рубля купил я себе клеста.

Это был клёст-сосновик, с перьями кирпичного и клюквенного цвета, с клювом, скрещённым, как два кривых костяных ножа.

Лапы у него были белые — значит, сидел он в клетке давно. Таких птиц называют «сиделый».

— Сиделый, сиделый, — уверял меня продавец. — С весны сидит.

А сейчас была уже холодная осень. Над Птичьим рынком стелился морозный пар и пахло керосином. Это продавцы тропических рыбок обогревали аквариумы и банки керосиновыми лампами."

Нужно, чтобы все видели это лесное, похожее на стук птичьего сердца "клю-клю", не случайно залетевшее в прозу из поэзии. Чтобы слышали сухое потрескивание многочисленной буквы К, похожее на перещёлк семечек.

"Дома я поставил клетку на окно, чтоб клёст мог поглядеть на улицу, на мокрые крыши сокольнических домов и серые стены мельничного комбината имени Цюрупы."

Чтобы клёст мог поглядеть на улицу... Так была описана вся жизнь человека и птицы. И моя жизнь тоже.

Как-то раз в журнале "Мурзилка" или "Весёлые картинки" было показано оригами: как из бумажного листа сложить птицу. И мы с братом её сложили. Птица получилась довольно носатая, и к неё сразу как-то приклеилось имя Клю-клю. Потом я пририсовала Клю-клю два глаза и попыталась ввести её в круг наших игрушек. Но всё было не то, фальшиво. Такие вещи очень чувствуются в пять и шесть лет.

 Клю-клю вообще никак не сочеталась с моей любимой маленькой компанией. С разноцветными фигурками из очень твёрдой пластмассы: синий слон, красная утка, жёлтая и очень милая овечка, кто-то ещё... Тонкая работа. Все персонажи  размером не больше спичечного коробка. Я даже не знаю, откуда такие игрушки могли взяться, но точно не из магазина. Такие игрушки рисует воображение, такие игрушки снятся, а потом однажды становятся явью.

А Клю-клю была совсем из другого мира. Она была сложена по правилам, и выражение её носатого лица было чужим. Я не хотела. Почему-то не приходило в голову, что из Клю-клю можно снова сделать клетчатый тетрадный лист, вернуть всё, как было.

Но ничего и никогда нельзя вернуть. И я решила: а пусть-ка улетит Клю-клю на юг, в тёплые края. И как-нибудь там насовсем останется. Удивительно сложные чувства может испытывать человек в пять или шесть лет. Потом, к сожалению, это проходит. Одновременно мне было жалко Клю-клю, пусть у неё всё будет хорошо в личной жизни. Только где-нибудь там, далеко...

И вот Клю-клю улетела. Я стала играть, как прежде, слоном и овечкой. А журнал потом потерялся.

Но странные сближения бывают в мире, где ничего и никогда невозможно повторить.

"Когда я выучил этюд и стал играть его получше, Клюквин успокоился. Он пел теперь тише, приноравливаясь к гитаре.

До этого мне казалось, что клёст поёт бестолково и только мешает, но, прислушавшись, я понял, что Капитан Клюквин украшает мою игру таинственными, хвойными, лесными звуками.

Конечно, выглядело всё это не так уж прекрасно — корявая игра на гитаре сопровождалась кривоносым пением, но я пришёл в восторг и мечтал уже выступить с Капитаном в Центральном доме детей железнодорожников."

Это была тоже история о том, как человек расстался с птицей. И Капитан Клюквин сидит сейчас где-то по ту сторону клетки, как сидит Клю-клю на своём вечном, безвозвратном юге.

А вспомнила я всё это про себя, потому что хлеб - это хлеб. А Юрий Коваль - гений.