Без мыслей о высоком

   Впервые в жизни, собираясь в Петербург, я не думала о высоком. О том, как пойду в музей, он же дворец. А на другой день ещё больше пойду в музей. Наоборот, я думала о самом обыденном: о том, что увижу апрельскую весну. Не яркую, беззаботную, с лёгкими одеждами, дождями и белыми лепестками. А такую весну, когда только ещё сошёл снег, и деревья стоят внешне пустые, а внутри переполненные. И трава уже немножко лезет - как реклама мощного, от самой природы, средства против облысения. Но самым главным в этой картине мира будет воздух- перламутровый, прогретый каменными плитами на солнечной стороне улицы, мятный в тени и пронзительный - у воды. Но не глухо, по-осеннему ледяной, а прозрачно ледяной, полный ликующих криков чаек.

   У нас в этом году не было такой апрельской весны. У нас был снег и снова снег. Так получилось. Зато по дороге в красивый северный город у меня появилась возможность не думать о музеях.

   Я думала о том, что узнаю эти места. Воду и камень. Сумасшедшие и смешные вывески. Большое внимание к шаверме. Бюст Петра Ильича Чайковского с розовыми бровями в пирожковой Голенецкой. "Что для вас?" - спросили там меня. Не могла же я ответить: "Ничего". И для меня там стал пирог с капустой и ватрушка.

   Я узнавала уличных музыкантов на углу Невского и Грибоедова. Других, вечных. Рядом с ними на мостовой, как огромный кокон тутового шелкопряда, лежал аккуратно завёрнутый в овечью шкуру бомж и то ли спал, то ли слушал. А может быть, спал и слушал, слушал и спал. Все до единого дома были мне знакомы - бледные, как будто припудренные пылью трёх веков. И очень хотелось всматриваться в тёмную воду каналов и малых рек, в их культурную и литературную глубину, с носом майора Ковалёва на самом дне.

   Я тотчас узнала двор, в котором никогда не была. В каком-то здесь корпусе должен располагаться наш отель с хорошими отзывами. Но сначала будет длинное жёлтое, и вроде бы жилое. Потом страшное, опутанное сетями и заброшенное, с пояснительным камнем на газоне: здесь квартировался лейб-гвардейский полк. Прямо вон за теми чёрными провалами окон кипела когда-то лейб-жизнь, звенели молодые усатые голоса, стреляла в потолок пробка Аи. А вот здесь, на просторе, где гоняют мяч пацаны, мог быть у них плац. А фирменной питерской стены с тремя разновеликими окнами,вырубленными безо всякой симметрии и видимой логики, могло во времена лейб и не быть. И что за теми окнами, я не узнаю никогда. И кто за теми окнами, не узнаю тем более.

   Смотрят ли из тех окон на мир? На страшненький дом красно-чёрного кирпича, похожий на небольшую тюрьму, на унылые трубы и ещё одну, теперь уже полностью слепую и глухую, стену, на которую только при ярком солнечном свете осмелюсь поднять глаза. И тут же поспешу отвести. Скорее на землю!

   А на земле в это время лежит хитрая, весёлая, похожая на рыжую бочку собака. Собака отлынивает от физкультуры, пока не видит хозяйка - девушка на самокате в длинном и рыжем, в тон собаке, пальто. Но вот она подлетела, и собака вскакивает, бежит, переваливаясь и сотрясаясь - раз вокруг газона, два и даже довольно бодро три. И всё это будет Петербург.

   И отыщется, возникнет в этом пространстве наш корпус с хорошими отзывами - зефирный, розово-голубой, как из другого слоя времени. Теперь бросить вещи и скорее гулять. Через длинную узкую подворотню пролезть, как Крошечка Хаврошечка в коровье ухо, с натугой открыть от себя тяжёлую решётчатую дверь, и вынырнуть где-то неподалёку от укрощённых юношами коней. Где-то рядом с вывеской "Массажный салон "Промято".