Хармс

   Сходили в филармонию на Хармса. Игорян раньше не знал. А кто знал? Я тоже не знала, хоть и прочитала всё из Хармса, всё про Хармса, и даже про тех, кто был причастен к Хармсу. И всё равно он оставался таинственным тёмным зеркалом: заглянуть хочется, а толком разобрать не получается - что там за очертания такие. Какое там прячется другое Я. Дурное и прекрасное Я.

   И вот мы выбрали время, мы пошли. Трудно выбрать более подходящий для Хармса момент, чем тот, в котором сегодня живёт человечество. "Отрекаюсь от логического течения мысли",- это он правильно сказал. В очень жирную точку.

   Программа оказалась не то чтобы детская. Ну так а с чего мы взяли, что Хармс детский? Он писал время, брал его куски и кроил, подгонял по своему собственному, единственному усмотрению; этому никто и никогда не смог бы помешать. Он прорубил в языке, в поэзии новую нишу или, вернее будет сказать, лифт, который может поднять на самую крышу и тут же эту крышу снести. А может встать между этажами, как вкопанный осёл, и ты в нём тоже стой, жми и жми на кнопку. Жди, когда ответит спасительное слово дежурный потусторонний голос.

   Художественное слово представляли на сцене два театральных актёра - Хармс в чёрном и Хармс в белом. А в сумме один, со своей излюбленной темой "все умерли", и с этим не поспоришь: в итоге все действительно умерли. Но сначала все жили, и это тоже правда.

   Был хор "Маркеловы голоса" (специализируется на доклассической музыке). До него я не могла представить, что Хармса можно положить на ноты и петь. Но мужские и женские доклассические маркеловы голоса очень умело, серьёзно и убедительно пели далеко заклассического Хармса. Можно, всё можно. Ещё и как.

Жил-был в доме тридцать три единицы
человек, страдающий болью в пояснице.
Только стоит ему съесть лук или укроп,
валится он моментально, как сноп.
Развивается боль в правом боку,
человек стонет: «Я больше не могу!
Погибают мускулы в непосильной борьбе.
Откажите родственнику карабе...»
И так, слово какое-то не досказав,
умер он, пальцем в окно показав...

   А когда он уставал умирать, становился прост, прозрачен и нежен. Записывал совсем детское, только не для детей.

Вечер тихий наступает.
Лампа круглая горит.
За стеной никто не лает
И никто не говорит.
Звонкий маятник, качаясь,
Делит время на куски,
И жена, во мне отчаясь,
Дремля штопает носки.
Я лежу задравши ноги,
Ощущая в мыслях кол.
Помогите мне, о Боги!
Быстро встать и сесть за стол.   

   Всё как у всех. И ноги-то у него были в носках. Сто лет мог бы так жить. Что он и сделал.