До последней матрёшки

   Долгие годы жила в коробке с игрушками от киндер-сюрпризов самая последняя матрёшка. Седьмая, неделимая. Все старшие её оболочки рассохлись от времени, сломались под натиском детских игр, или просто затерялись. А самая маленькая уцелела, хоть и облезла лаком, и утратила наполовину черты румяного своего лица. Несокрушимая, как точка в конце рассказа. 

  Потом и она куда-то делась. И вот уже сыну приходится верить на слово, какое это чудесное изобретение человечества - матрёшка. Какая мудрость заключена в этой простой округлой куколке: надо ведь не просто подобрать половинки, но и понять, смириться с тем, что в самую главную тайну ты никогда не проникнешь. Всегда найдётся нечто такое, что не делится. Чем не делятся. И в тебе, и в другом, и в третьем. Так учит матрёшка.

   И мы читали рассказ Паустовского "Толпа на набережной". 

"- Когда ты сойдёшь на берег в Неаполе, - сказала мне моя дочь - молодая женщина, склонная к неожиданным поступкам, - то подари эту матрёшку первой же итальянской девочке.

Я согласился. Кто знает, может быть, это поручение приведёт к какому-нибудь лирическому событию. А от таких событий мы основательно отвыкли."

   У Паустовского я люблю всё. И мало кого знаю, кто умел бы так вкладывать слово в слово, неизменно добираясь до самого сердца. И тогда  уж остаётся только видеть со всей отчётливостью, что Неаполь именно такой.

   Чёрные монахини на мысу, которые по ошибке благословили не тот пароход, о чём им рявкнула гневно подъехавшая на мотороллере пожилая игуменья. Портовые рабочие, которые изо всех сил тянут на сходни возмущённого старого осла. Сонный величественный Везувий. Разве может случится в этом мире что-то, кроме чуда, неожиданно упавшего прямо в руки маленькой девочки в бедном платьице, с обязательным малым братишкой на буксире? А великий мастер будет открывать перед нами эту радость - слой за слоем.

   Но матрёшка-то, матрёшка!

   "Через минуту вокруг нас уже перекрикивалась разноцветная толпа продавщиц. Они оставили без надзора свои лотки с апельсинами, дешёвыми кораллами, цветами, лентами, американской жевательной резинкой и сигаретами. Они хлопали меня по плечу, обнимали, что-то кричали мне прямо в лицо, и глаза у них смеялись.

Матрёшка пошла по рукам. Женщины смотрели на неё, как на солнце, прикрыв глаза ладонями, и чмокали от восхищения. Они тормошили девочку, поздравляли её, поправляли на ней старенькое платье. Одна из женщин быстро заплела ей наново косы и вплела в них оранжевую ленту."

Я бы тоже не забыла такое никогда в жизни.

   "Толпа росла. Мчавшиеся по набережной такси останавливались около нас. Шофёры спрашивали, что случилось, после чего поспешно выскакивали вместе с пассажирами из машин и протискивались к девочке. Портовые рабочие, те, что освистали старого осла, напирали сзади. Откуда-то нахлынули школьники. Они аплодировали матрёшке, хлопая книгой о книгу, и при этом из книг вылетали оторванные страницы. С военного грузовика соскочили и смешались с толпой солдаты-берсальеры с петушиными хвостами на кепи.

Старый извозчик влез на козлы своего веттурино, украшенного цветами и бубенцами, будто это был маленький цирк на колесах, и пел фальцетом, воздев руки к небу, какую-то песенку.

Девочка вся искрилась от восторга, от всего этого необыкновенного случая в порту."

   Но когда приблизился к радостной толпе таможенный надсмотрщик и взял матрёшку из рук девочки, стало очень страшно. Ведь от того, кто наделён властью, не приходится ждать ничего хорошего.

   "Надсмотрщик поднял голову и обвёл глазами толпу. Десятки настороженных глаз, в свою очередь, смотрели на него. Тогда надсмотрщик усмехнулся и щёлкнул пальцами. Толпа неопределенно зашумела.

Надсмотрщик поднял над головой матрёшку, показал её на все стороны, как это делают фокусники («О ля-ля!»), потом быстрым и совершенно незаметным движением открыл матрёшку и выхватил из неё вторую - в яркой зелёной шали.

По толпе прошёл тихий восторженный гул. Надсмотрщик снова щёлкнул языком, и из зелёной матрёшки мгновенно появились жёлтая, потом синяя, фиолетовая и, наконец (он вынул двумя пальцами и осторожно поднял), последняя - самая маленькая матрешка в золотой шали.

Тогда толпа как бы взорвалась. Вихрь криков пронёсся над ней. Люди хлопали в ладоши, свистели, били себя по бедрам, топали ногами и хохотали.

Надсмотрщик так же спокойно собрал все шесть матрешек в одну и отдал девочке. Она прижала матрёшку не к груди, а прямо к своему бьющемуся от счастья горлу, схватила мальчика за руку и бросилась бежать."

   Как же отлегло. Как же хорошо, что он вернул. Ведь запросто мог прикарманить, ведь у самого дети, и власть, или даже просто так.

  И мы вздохнули облегчённо, как будто сами стояли в той толпе много лет назад, и засмеялись, и захлопали в ладоши. Вот и вся история.

   Но писатель Паустовский никогда не бросит так. С ним ещё задержишься, подумать - о горах и городах, о белых дорогах и простой человеческой теплоте.

   "Я просидел на палубе до рассвета, пока не открылись в слабо голубеющих и необъятных водах огни Сардинии.

Рассвет я встретил с сожалением. Я знал, что каждый день будет удалять от меня прошлое и погружать его в темноту так же медленно и верно, как иссякает в зрительном зале перед спектаклем электрический свет."

  Но что-то навсегда останется там, в глубине, под многими разноцветными покровами дней и лет.Такое же постукивающее и неделимое, как сердце. О котором не расскажешь, даже если тебе подвластны в этом мире все слова до единого.