Резервы счастья

   В уединённом углу двора маленький смерч играл круглыми шарами пуха. Идеально круглые колобки, как будто сказочная бабка лепила. А потом подул ветер, и они ушли. Пух как с тополей. Но тополя при любых обстоятельствах не цветут у нас в первой половине мая. Наверное, это с дерева, которое раньше и не подозревало о том, что умеет цвести. Полностью новое дерево. Мы брали шары в руки, мы изумлялись.

В сирени я учила Игоряна искать цветок с пятью лепестками. Найди и съешь.

 - А это вкусно? - уточнил Игорян, не очень усердно пролистав кисть-другую.

 - Ну, при чём здесь вкусно? Это же счастье, понимаешь? Как у Маршака.

                              ...И мы вспоминаем, с какой простотой,

                              С какою надеждой и страстью
                              Искали меж звёздочек в грозди густой
                              Пятилепестковое "счастье".

                              С тех пор столько раз перед нами цвели
                              Кусты этой щедрой сирени.
                              И если мы счастья ещё не нашли,
                              То, может быть, только от лени.

 - Я и так счастлив! - сказал Игорян. - Пошли?

   Пошли... А я в детстве ела. Мне тогда довольно часто попадались пять лепестков, потом что-то перестали. Но вкус я помню до сих пор - нежный и действительно сиреневый. Это запах моего лета - сирень. В какой-то книге я прочитала, как наломали и унесли целую охапку. Зачем это? Вдруг там хватило бы счастья на десять взрослых, не говоря уже о детях?

   Мне нравилось, когда сирень тянули к себе в открытое окно, дышали ей, а потом отпускали на волю. И ещё одно лето навечно оставалось на лице.

   А шиповник был колюч - хоть розовый, хоть белый. К нему склонялись осторожно. Если поблизости крутился мохнатый шмель, можно было и не склоняться, а просто пройти мимо - и так всё было ясно. И ясный долгий вечер говорил о том, что вот и лето будет таким же долгим, не переживайте. Всё будет спокойно, как всегда.

   Из стручков жёлтой акации мы делали простые, но очень пронзительные свистульки. Сначала из стручка аккуратно вытряхивался весь горох, очень маленький, но не мышиный. Мышиный рос на земле кудрявой травой. Это был чей-то другой горох, других каких-то существ, как бы не эльфа с Дюймовочкой.

   Потом от пустого стручка нужно было откусить некую часть, и оставшаяся волшебным образом превращалась в свистульку. Не сразу, но мы учились. Вся округа наполнялась акациевыми трелями. Само слово было звонкое - "акация", не как мягкая тягучая сирень.

   И свистки эти тоже были летом. И голоса птиц, в которых я не разбираюсь. И голоса людей, в которых я разбираюсь ещё меньше.

   Летом люди обязательно поют в темноте. Чтобы их услышать, нужно как следует засидеться за полночь. Так однажды я услышала целый хор, состоящий, судя по всему, из дружных мужчин и женщин зрелого возраста. Слаженно выводили они под моими окнами в тёплой густой темноте: "Мы пойдём с конём по полю вдвоём, мы пойдём с конём по полю вдвоём".

   Было это давно. А теперь люди поют каждую ночь. В самый глухой час, когда спит последний мотоциклист без глушителя и уборочная машина с жёлтой мигалкой на макушке. Люди выходят, невидимые, и начинают петь.

   Я заметила: почему-то никто больше не фотографирует себя на фоне цветущих яблонь и очень ранней сирени, не сидит напоказ в море одуванчиков. Теперь идут и поют каждую ночь, и кто-то даже от полноты всех своих чувств читает рэп. Они идут и поют. Добираются до самых глубоких, самых резервных и неприкосновенных запасов своего счастья. Ведь не зря было съедено в детстве столько пятилепестковой сирени.