Славное время

   Вдруг замечаешь, что в восемь вечера за окном кромешно темно. А в одиннадцать ещё кромешнее, потому что с улицы исчезли последние люди. Все в этот час сидят поближе к обогревателям, в волнах сухого нездорового тепла. А то и вовсе лежат под всеми своими одеялами, а сверху плед, а сверху ещё бы что-то набросить, и тогда ноги в мягких и толстых белых носках, наконец, согреются, и приснится сон. А как настанет в твоей жизни без пятнадцати семь утра, тогда и будешь думать: встать немедленно и мужественно или позволить себе ещё минут пятнадцать под двумя, под пледом и чем-нибудь ещё. И за окном будет так темно, как будто время остановилось...
   Славное время. Да, славное. Примерно в эти дни, только когда мне было четыре года, я пожалела своего пластмассового крокодила за то, что он такой холодный, и положила его на раскалённый обогреватель - да здравствует милая Африка.
   Крокодил потёк, от крокодила проветривали с таким трудом нагретое помещение. Я плакала честными, а не крокодиловыми слезами, но в то же время познала творчество, таинственный переход души из одного состояния в другое. Ведь всё, о чём я помню, не могло расплавиться без следа.
   Я любила это время за очень серое небо, очень жёлтые листья, очень холодные руки, очень тайные мысли и очень глубокие сны.
   Когда мне было четырнадцать, больше всего в этом времени мне нравились осенние каникулы. Вот сейчас, рано утром, из дома все уйдут в дождливую столетнюю мглу, а я надену третьим слоем одежды папин махровый полосатый халат производства ГДР, подверну рукава.    Я умело испеку в электровафельнице стопку незакрученных домашних вафель - только ими и буду питаться целый день с чаем. И, наконец, сяду с огнём в груди за свой школьный стол, разверну тайную тетрадь со стихами или прозой... Мне было совершенно всё равно, что писать, лишь бы стояли под рукой вафли и дома никого, лишь бы заполнялась плотными строчками очередная страница.
   Проблем с вдохновением я не испытывала; рука просилась к перу, а перо к бумаге так настойчиво, что я не замечала, как глухая тьма переходила в тяжёлый рассвет, затем в неприютное утро, в день, похожий на вечер. Стопка вафель таяла, как время в песочных часах. Очередная тетрадь о девяносто шести листах летела к концу. Именно летела - это было самое точное, но, увы, не моё слово. А каникул, наоборот, хотелось осенних и вечных.
   Иногда я заглядываю в те свои тетради, и тут же захлопываю их с чувством неслыханного стыда. Задвигаю обратно в дальний глухой угол шкафа - ещё на сто лет. Ни один человек в мире не видел и никогда не увидит эти письмена, но стыд велик и могуч, а человек загадочен. Почему он такой? Почему он при этом всё-таки человек?
   Но вот опять приходит славное моё время. И я сижу в нём допоздна, сижу в мягких и толстых белых носках, сижу при настольной лампе. И чтобы согреть внутреннего моего крокодила, руки просятся к перу - как на тех далёких осенних каникулах, а перо просится к бумаге. Минута - и... И крокодил благодарен, крокодил плавится и плачет, таинственно переходя из одного состояния в другое, странно стыдясь своего так и не прочитанного.