Смотрю в фильме "Покровские ворота", как они катаются на коньках, как дружно делают круг за кругом и бережно вальсируют. Какая смешная у Льва Евгеньевича шапка с помпончиком. "Однако мне вспомнился Бертран дю Фуа..." Я только думаю, что в одном свитере всё же холодно кататься, пусть хоть какая мягкая нынче зима на Чистых прудах, тем более что Велюров-то в тулупе, и Савва Игнатьевич в больших дедморозовских валенках. Или тогда была такая стопроцентная шерсть?
"Веду иллюзорную жизнь", - жалуется Лев Евгеньевич Костику. Да где же иллюзорная, если смотришь на них и веришь, и не можешь насмотреться? Уютно и хорошо, как в рассказе Носова "Наш каток", как в детских воспоминаниях Лилианны Лунгиной. Каждый, кто читал в русском переводе себе или детям "Карлсона, который живёт на крыше", знает, кто такая Лилианна Лунгина.
"Мы просыпались под особый звук, под скрёб такой: дворники кололи лёд. Это, может быть, главный звук моего московского детства.
Совсем изменился московский климат. Те зимы были ещё очень холодные и снежные. И вот этот звук поскрёбывания, откалывания льда сопровождал начало дня. Он был очень поэтичным. Я бы вот как определила: это был звук ещё патриархальной Москвы, которая потом совершенно ушла.
Днём, когда мы возвращались из школы, дворники сгребали этот лёд в кучки и на саночках свозили во дворы, а там стояли котлы, где топили этот лёд, и улицы были всегда убраны. Никакой техники, ничего такого, что теперь есть в изобилии, а ходить нельзя. Улицы были чистые, убранные, и было это поскрёбывание, особое совершенно, неповторимый звук скребка по льду, по снегу. Это ушло.
Как ушли куда-то мальчики и девочки, которые все ходили с коньками. Во второй половине дня по Москве почти все ребята ходили с коньками. Их особым образом завязывали. Было такое пижонство - гаги носить, перекинув через спину.
А в Москве моих уже институтских лет все ходили с лыжами по субботам и воскресеньям. Теперь я почти не встречаю ребят ни с коньками, ни с лыжами. А в те годы выйдешь из дома - обязательно толпы с лыжами, едут за город или в парки. Что-то было в этом укладе патриархальное.
К патриархальной же Москве тех лет относятся и молочницы. Утром улица была полна молочниц. Это женщины, которые из ближайшего пригорода, с двумя бидонами на спине и с мешком картошки спереди, на груди, ездили каждое утро по определенным квартирам. И к нам они ходили - ко всем ходили молочницы. У всех были свои молочницы. Иногда меняли молоко на хлеб, потому что из деревень забирали всю муку в город и хлеба у них не было, иногда на тряпки, которые трудно было тогда достать, а то и на деньги. Это был быт: шум бидонов, разливаемое молоко, картошка, которую они приносили, которая ещё пахла снегом,- всё это составляло что-то очень патриархально-доморощенное в Москве."
Не только в Москве ушло доморощенное, не только в ней. Особенно я соглашусь с тем, что сейчас столько техники для уборки улиц, а пройти нельзя. В этом году придумали посыпать вместо песка чёрным каким-то; я сначала не поняла, что это посыпают гололёд, думала, что нападала из атмосферы какая-то особая крупная грязь.
Молочниц с картошкой я не застала - они оттуда, из "Нашего катка" и "Покровских ворот" - из таинственного времени детства моих родителей. Но школьники с коньками - это полностью моё. Вечером мы все, как штыки, были на катке, и в моей телесной памяти навсегда отпечаталось ощущение: когда ступаешь сначала коньками по глубокому мягкому снегу, и вдруг выезжаешь на твёрдый лёд, и сразу становишься стремительной, уверенной в себе личностью. И даже делаешь какие-то простые фигуры, и у тебя есть своя постоянная ледовая компания.
Здесь никто не катается по кругу мальчик-девочка, скрестив перед собой руки. Мальчики играют в хоккей на другой стороне катка, портят нам жизнь и фигуры своей залётной шайбой, своей гнутой, обмотанной изолентой клюшкой. И так вечер за вечером, зима за зимой.
А днём катались на лыжах. И всё это было не то что патриархально, это было в порядке вещей. Все дети, а по воскресеньям и многие взрослые в спортивных штанах и вязаных шапочках - просто для себя, просто с пользой провести своё личное время. Была всегда в продаже серо-коричневая лыжная мазь для лучшего скольжения, были нарисованы на лыжах снегири и волк из "Ну, погоди!" Очень мило всё это и очень было.
А в школе потом, на физкультуре, в неуклюжих брезентовых ботинках, которые никогда не подходили по размеру, выскакивали из крепления и морозили ноги - такое мне уже не нравилось. Мы прятались в глубине парка от глаз физрука и мошенничали там - срезали или просто никуда не ехали, надоело.
Теперь всё это куда-то делось - коньки каждый вечер, лыжи домашние. Сейчас принято кататься на горных, они считаются одним из признаков того, что человек состоялся - купил необходимую экипировку и уехал встречать Новый год в Горную Шорию, или даже улетел на каникулы в Швейцарские Альпы, и катается там красиво с горы. Почему-то это считается более престижным и убедительным, чем ехать по прямой в спортивных штанах и смешной шапочке.
Но снегу-то все равно, кто и как по нему проехал. На чём проехал, когда, и проехал ли вообще. Пусть люди сами придумывают, что им мило, а что им было. Сделать ли ещё круг или идти домой замёрзшими, но счастливыми ногами пить чай с патриархальными ватрушками.
"Веду иллюзорную жизнь", - жалуется Лев Евгеньевич Костику. Да где же иллюзорная, если смотришь на них и веришь, и не можешь насмотреться? Уютно и хорошо, как в рассказе Носова "Наш каток", как в детских воспоминаниях Лилианны Лунгиной. Каждый, кто читал в русском переводе себе или детям "Карлсона, который живёт на крыше", знает, кто такая Лилианна Лунгина.
"Мы просыпались под особый звук, под скрёб такой: дворники кололи лёд. Это, может быть, главный звук моего московского детства.
Совсем изменился московский климат. Те зимы были ещё очень холодные и снежные. И вот этот звук поскрёбывания, откалывания льда сопровождал начало дня. Он был очень поэтичным. Я бы вот как определила: это был звук ещё патриархальной Москвы, которая потом совершенно ушла.
Днём, когда мы возвращались из школы, дворники сгребали этот лёд в кучки и на саночках свозили во дворы, а там стояли котлы, где топили этот лёд, и улицы были всегда убраны. Никакой техники, ничего такого, что теперь есть в изобилии, а ходить нельзя. Улицы были чистые, убранные, и было это поскрёбывание, особое совершенно, неповторимый звук скребка по льду, по снегу. Это ушло.
Как ушли куда-то мальчики и девочки, которые все ходили с коньками. Во второй половине дня по Москве почти все ребята ходили с коньками. Их особым образом завязывали. Было такое пижонство - гаги носить, перекинув через спину.
А в Москве моих уже институтских лет все ходили с лыжами по субботам и воскресеньям. Теперь я почти не встречаю ребят ни с коньками, ни с лыжами. А в те годы выйдешь из дома - обязательно толпы с лыжами, едут за город или в парки. Что-то было в этом укладе патриархальное.
К патриархальной же Москве тех лет относятся и молочницы. Утром улица была полна молочниц. Это женщины, которые из ближайшего пригорода, с двумя бидонами на спине и с мешком картошки спереди, на груди, ездили каждое утро по определенным квартирам. И к нам они ходили - ко всем ходили молочницы. У всех были свои молочницы. Иногда меняли молоко на хлеб, потому что из деревень забирали всю муку в город и хлеба у них не было, иногда на тряпки, которые трудно было тогда достать, а то и на деньги. Это был быт: шум бидонов, разливаемое молоко, картошка, которую они приносили, которая ещё пахла снегом,- всё это составляло что-то очень патриархально-доморощенное в Москве."
Не только в Москве ушло доморощенное, не только в ней. Особенно я соглашусь с тем, что сейчас столько техники для уборки улиц, а пройти нельзя. В этом году придумали посыпать вместо песка чёрным каким-то; я сначала не поняла, что это посыпают гололёд, думала, что нападала из атмосферы какая-то особая крупная грязь.
Молочниц с картошкой я не застала - они оттуда, из "Нашего катка" и "Покровских ворот" - из таинственного времени детства моих родителей. Но школьники с коньками - это полностью моё. Вечером мы все, как штыки, были на катке, и в моей телесной памяти навсегда отпечаталось ощущение: когда ступаешь сначала коньками по глубокому мягкому снегу, и вдруг выезжаешь на твёрдый лёд, и сразу становишься стремительной, уверенной в себе личностью. И даже делаешь какие-то простые фигуры, и у тебя есть своя постоянная ледовая компания.
Здесь никто не катается по кругу мальчик-девочка, скрестив перед собой руки. Мальчики играют в хоккей на другой стороне катка, портят нам жизнь и фигуры своей залётной шайбой, своей гнутой, обмотанной изолентой клюшкой. И так вечер за вечером, зима за зимой.
А днём катались на лыжах. И всё это было не то что патриархально, это было в порядке вещей. Все дети, а по воскресеньям и многие взрослые в спортивных штанах и вязаных шапочках - просто для себя, просто с пользой провести своё личное время. Была всегда в продаже серо-коричневая лыжная мазь для лучшего скольжения, были нарисованы на лыжах снегири и волк из "Ну, погоди!" Очень мило всё это и очень было.
А в школе потом, на физкультуре, в неуклюжих брезентовых ботинках, которые никогда не подходили по размеру, выскакивали из крепления и морозили ноги - такое мне уже не нравилось. Мы прятались в глубине парка от глаз физрука и мошенничали там - срезали или просто никуда не ехали, надоело.
Теперь всё это куда-то делось - коньки каждый вечер, лыжи домашние. Сейчас принято кататься на горных, они считаются одним из признаков того, что человек состоялся - купил необходимую экипировку и уехал встречать Новый год в Горную Шорию, или даже улетел на каникулы в Швейцарские Альпы, и катается там красиво с горы. Почему-то это считается более престижным и убедительным, чем ехать по прямой в спортивных штанах и смешной шапочке.
Но снегу-то все равно, кто и как по нему проехал. На чём проехал, когда, и проехал ли вообще. Пусть люди сами придумывают, что им мило, а что им было. Сделать ли ещё круг или идти домой замёрзшими, но счастливыми ногами пить чай с патриархальными ватрушками.
О. Альпы! Надо бы выбраться.
ОтветитьУдалитьКрасиво съехать с горы - это обязательно!
Удалить