Крупная надпись на ценнике гласила: "Слива медовая". И плоды лежали такие нежно-сиреневые, матовые и огромные, такие без сомнения медовые, что не купить их было просто невозможно.
Это были сливы-музы. Мимо в точности таких, но полтора века назад проходил босоногий и подпоясанный граф Лев Николаевич Толстой, и вдруг остановился возле медовых, и, глядя на них, задумал широко, грандиозно бессмертный рассказ для крестьянских детей "Косточка". Как в зеркале отразил в нём наивысший драматический момент, всю непостижимую загадку отдельно взятой русской души: перед обедом мать сочла сливы, увидела, что одной не хватает, и сказала отцу.
Как же не сказать, не отчитаться за каждую утраченную сливу перед главой семейства? А ты, папенька, грози, грози, страшной смертью за съеденный украдкой запретный плод. Не сразу, а ровно через день умрёт всякий, кто проглотил косточку - вполне достаточно времени, чтобы как следует помучиться.
К счастью, мы уже были не крестьянские дети и знали кое-что про сливы, несмотря на то, что в наших краях они не росли. Сливы прорывались в нашу жизнь несъедобным чёрным повидлом, которое всегда можно было купить в магазине, потому что его никто не покупал; чуть более съедобным (если предварительно как следует отмочить его в кипятке) сморщенным сухофруктом черносливом; болгарским компотом отдельной разновидности, такого таинственного, меланхоличного цвета, которому очень шло название "сливовый" - плавное, ленивое и тягучее, как воскресенье.
Вылавливать компотные сливы из банки хотелось только столовой ложкой. И все мы знали ещё в дошкольном возрасте, что если очень постараться и нечаянно проглотить такую косточку, то ничего не будет. Правда, правда! Моя подруга Инка проглотила однажды целый металлический шарик - и ничего. А смерти никакой нет - ни через день, ни вообще, как бы ни пугал чужой папенька - муж предельно честной, сильной в математике маменьки.
Осенью были нам живые сливы - матовые, туманные; из дальних тёплых краёв, где нас нет и никогда не было. В один год там созрело особенно много слив, их купили целое ведро, или даже два ведра - никакая маменька не сочтёт.
Сливы ровным слоем лежали на расстеленных газетах, светились боками. Можно было съесть любую, и никто ничего бы не заметил. После школы той осенью я ела сливы.
В тот год варили зимний компот пополам с яблоками и грушами, цвета таинственного и меланхолического, и слива предводительствовала в нём, плавная и ленивая, как воскресенье.
Книга рассказов для детей Льва Николаевича Толстого у меня, разумеется, была - как у всякого честного ребёнка того времени. С обязательным прыжком мальчика в море, с рассыпанными на железную дорогу грибами, с единственной косточкой, от которой все смеются, а один плачет.
А самый последний рассказ там был о старике, который сажал яблони. И все ему говорили: зачем? ведь ты не дождёшься, не съешь с них яблочка. "Я не съем, другие съедят, мне спасибо скажут", - отвечал старик.
И теперь я думаю: не правнуки ли тех яблок теснились в нашем компоте пополам со сливами без счёта?
Это были сливы-музы. Мимо в точности таких, но полтора века назад проходил босоногий и подпоясанный граф Лев Николаевич Толстой, и вдруг остановился возле медовых, и, глядя на них, задумал широко, грандиозно бессмертный рассказ для крестьянских детей "Косточка". Как в зеркале отразил в нём наивысший драматический момент, всю непостижимую загадку отдельно взятой русской души: перед обедом мать сочла сливы, увидела, что одной не хватает, и сказала отцу.
Как же не сказать, не отчитаться за каждую утраченную сливу перед главой семейства? А ты, папенька, грози, грози, страшной смертью за съеденный украдкой запретный плод. Не сразу, а ровно через день умрёт всякий, кто проглотил косточку - вполне достаточно времени, чтобы как следует помучиться.
К счастью, мы уже были не крестьянские дети и знали кое-что про сливы, несмотря на то, что в наших краях они не росли. Сливы прорывались в нашу жизнь несъедобным чёрным повидлом, которое всегда можно было купить в магазине, потому что его никто не покупал; чуть более съедобным (если предварительно как следует отмочить его в кипятке) сморщенным сухофруктом черносливом; болгарским компотом отдельной разновидности, такого таинственного, меланхоличного цвета, которому очень шло название "сливовый" - плавное, ленивое и тягучее, как воскресенье.
Вылавливать компотные сливы из банки хотелось только столовой ложкой. И все мы знали ещё в дошкольном возрасте, что если очень постараться и нечаянно проглотить такую косточку, то ничего не будет. Правда, правда! Моя подруга Инка проглотила однажды целый металлический шарик - и ничего. А смерти никакой нет - ни через день, ни вообще, как бы ни пугал чужой папенька - муж предельно честной, сильной в математике маменьки.
Осенью были нам живые сливы - матовые, туманные; из дальних тёплых краёв, где нас нет и никогда не было. В один год там созрело особенно много слив, их купили целое ведро, или даже два ведра - никакая маменька не сочтёт.
Сливы ровным слоем лежали на расстеленных газетах, светились боками. Можно было съесть любую, и никто ничего бы не заметил. После школы той осенью я ела сливы.
В тот год варили зимний компот пополам с яблоками и грушами, цвета таинственного и меланхолического, и слива предводительствовала в нём, плавная и ленивая, как воскресенье.
Книга рассказов для детей Льва Николаевича Толстого у меня, разумеется, была - как у всякого честного ребёнка того времени. С обязательным прыжком мальчика в море, с рассыпанными на железную дорогу грибами, с единственной косточкой, от которой все смеются, а один плачет.
А самый последний рассказ там был о старике, который сажал яблони. И все ему говорили: зачем? ведь ты не дождёшься, не съешь с них яблочка. "Я не съем, другие съедят, мне спасибо скажут", - отвечал старик.
И теперь я думаю: не правнуки ли тех яблок теснились в нашем компоте пополам со сливами без счёта?
буквально неделю назад выяснили с мужем, что на каждого в детстве этот толстовский рассказ произвел свое впечатление. Я была сильно удивлена тем, что кто-то берет ему неположенное. А муж тем, что считают... сливы! Это каким нищим надо быть, чтобы вести счет сливам...
ОтветитьУдалитьМеня тоже больше всего поражало именно это: мать сочла сливы. Причём совершенно непонятно, к какому сословию принадлежит сливовое семейство: если папа изъясняется так правильно и грамотно, значит, дворяне? Но я не могу представить, чтобы просвещённые люди были такими крохоборами. Пусть даже они небогатые, но не настолько же, чтобы слив детям не купить. С другой стороны, в рассказе упоминается, что Ваня прошёл в горницу. Какая может быть горница в дворянском доме? А для крестьян сливы действительно могли быть дорогим удовольствием (потому Ваня в свои пять-шесть лет до сих пор и не пробовал слив), и выдавали их строго по счёту, потому что детей много. Другое дело, что вряд ли крестьяне стали тратить деньги на такой несерьёзный продукт питания. Или, может быть, Лев Николаевич, специально превратил гостиную или столовую в горницу, чтобы рассказ был понятен крестьянским детям, для которых и была предназначена азбука? В любом случае - запоминается "Косточка" сразу и намертво.
УдалитьИрина, может они были дворянами-толстовцами?;))) Не ели ни рыбы, ни мяса, ходили босиком и считали сливы?
УдалитьСудя по тому, что рассказ "Косточка" относится к позднему периоду творчества Льва Николаевича - не исключено.
Удалить