Три (а ещё лучше два) часа ночи на циферблате означали полное счастье: можно закрыть глаза и дальше смотреть сны; никто не придёт, и радио не пожелает доброго утра противно бодрым голосом. В это время спят даже школьные учителя, которые вообще-то никогда не спят, не едят, не распускают заколотые шпильками высокие свои причёски цвета хны. Даже завуч и - берите выше! - сам директор школы спит в этом замершем, тёмном и тёплом мире. Буду спать и я - долго, всегда, счастье...
Невыносимое горе пронзало душу и тело в том случае, если часы беспристрастно и неумолимо показывали без десяти минут семь. И нет надежды. Через мгновение весь тёплый уют будет разрушен, разбит вдребезги резким и ядовитым электрическим светом. И делать нечего, и медлить нельзя. И что-то внутри меня тоскливо съёживается от этого предчувствия. Лучше бы меня разбудили, чем вот так просыпаться самой за несколько минут до неизбежного.
А где-то далеко за Уралом беззаботно спят, и долго будут ещё спать счастливые школьники других городов. Можно утешать себя мыслью,что всё относительно, и через несколько часов счастливчиками станем мы, уже отсидевшие свои уроки, в то время как зауральские коллеги будут изгнаны из-под тёплых своих одеял, из волшебных своих снов суровой необходимостью. Но даже сам Альберт Эйнштейн не смог бы думать ни о какой относительности без десяти минут в семь утра.
Особенно когда за окном убаюкивающий монотонный дождь, когда листья летят тучей, а туча листьями, и отопительный сезон даже не думал начинаться, и нужно будет умыться сейчас пыточно ледяной водой; и всё это не бодрит, как пишут в художественной литературе, и не загораются никакие щёки, и хочется лишь одного - обратно под два одеяла.
Как-то в голову не приходило, что учителя тоже страдают в такую рань в своих холодных квартирах, и даже сам директор школы не хочет вылезать из тёплой норы. И самая крикливая наша литераторша идёт сейчас на кухню в домашних тапках. Зевая и поёживаясь, ставит она на плиту заслуженный чайник - такой же зелёный, как форменное её трикотажное платье; и трещит на чёрной сковороде, выпучив оба глаза, её строгий и простой завтрак. А потом она придёт в шестой наш класс и будет кричать без перерыва. Утренний мир не оставлял надежды на спасение. Почему-то в том мире хотелось только спать, и чтобы часы никогда не показывали без десяти семь.
А ведь кто-то вставал ещё и раньше - в таинственный, непостижимый час, когда вдруг оживало молчавшее всю ночь радио и начинало огромным женско-мужским хором величаво и протяжно петь государственный гимн, давая официальное разрешение новому дню - быть. Но мои родители всегда отключали радио на ночь, они вставали не по государственному будильнику, а по заведённому. И тоже ведь им не хотелось. Никому не хотелось.
Главная ценность выходных, праздников, каникул - ну, вот теперь наконец-то я высплюсь! Как будто в мире не было иных занятий. Всё потом, сначала я высплюсь, сначала счастье.
В пятом классе я ходила в спортивную школу на лёгкую атлетику. До сих пор не могу понять почему, и зачем мне это было надо. Уроки физкультуры я ненавидела, и тренеры спортшколы - рослые командиры (один пожилой, другой молодой, у каждого на груди свисток) - на подвиги меня отнюдь не вдохновляли. Может быть, поэтому у меня и не было не то что подвигов, но даже видимых результатов.
Тем не менее я туда зачем-то ходила три раза в неделю, и самым невероятным было то, что одна из тренировок проходила в воскресенье, в восемь часов утра. И я по доброй воле губила свой единственный выходной день - на цыпочках выбиралась из спящей тёмной квартиры, встречалась во дворе с подругой, и мы безумной неразлучной парой шли пустынными, слепыми и глухими зимними улицами. Шли прыгать с разбега через планку или в кучу с песком, бегать эстафету с палкой в руках, бросать в кольцо баскетбольный мяч. Два целых часа жизни. Иногда там были соревнования, в которых я никогда не занимала никакие места, и всё это не нравилось мне, и было чуждо, и не хотелось терпеть, ускоряться, обретать второе дыхание. Совсем не понимаю я смысла тех воскресных походов к восьми утра. И хорошо, и не нужно мне этого понимать.
Дни тогда были длинные, можно сказать, бесконечные. От домашнего чая со сгущёнкой до булочки в школьном буфете проходило сто лет, потом ещё столько же до конца уроков, потом сто лет мы шли домой. В триста лет жизнь только начинается. А вечером - очередная серия, или просто фильм, который нужно посмотреть. И все его смотрят: мои одноклассники и параллельные, и все учителя, и директор школы, и наша крикливая литераторша... И вот уж поздно, расходимся до завтра, до гимна, до без десяти семь, до не нужной мне воскресной тренировки, которую немыслимо пропустить.
Ужасно хотелось спать, а идти не хотелось.
Так я помню, ярко, отчётливо. И комната заполнена серым рассветом. Отопительный сезон ещё и не шуршал в батареях, и за окном такой маленький плюс, что даже говорить о нём не стоит.
Я наливаю воду в чайник и готовлю завтрак. Вожу утюгом по маленькой голубой рубашке и думаю о том, что вот уже через пятнадцать минут нужно будить Игоряна, и как этот момент всегда не вовремя. Я знаю, я помню, я это повторяла так настойчиво, что повторение-мать учения уже обезумело от своей многодетности. Век бы жить под одеялом, великое счастье трёх часов ночи, зависть к зауральским коллегам, неотвратимые крики зелёной литераторши, рослый спортивный командир - я помню, я знаю... Ещё десять минут.
Скрипнула дверь, Игорян вышел с неразлучным медведем.
- Игорян! - сказала я. - Ещё можно спать целых десять минут. Целых! Десять! Минут!
- Зачем? - не понял Игорян. - Ведь я уже выспался.
Конечно. Если вчера он лёг в девять, то к половине восьмого утра он просто взял и выспался. И больше не хочет десять минут. Что мешало мне делать так же все школьные годы, что мешало мне вставать по утрам легко и светло?
Неужели очередная серия? Или, может быть, неотвратимые крики заслуженной зелёной литераторши?
Комментариев нет:
Отправить комментарий