Как цветок в горле

   Моё лето перед школой почти целиком прошло в деревне. И вот однажды мы в деревне поехали в луга. Луга лежали за жёлтым пшеничным полем, в котором, как поговаривали взрослые, живёт Саранча. Кто-то из взрослых даже ловил Саранчу и показывал её нам близко: большой такой зелёный кузнечик с круглыми глазами - зеркалом простой насекомой души, с хорошо развитой нижней челюстью.
   Я Саранчу как-то инстинктивно опасалась. И потом узнала, что не зря. Потому что она - бедствие, налетает всем скопом, тучей, ордой и съедает своими челюстями поле дотла. И в круглых глазах её ни стыда, ни совести.
   В нашем поле Саранча была какая-то не стихийная, не массовая. Может быть, даже одинокая. В огромном-огромном поле, в тяжёлых колосьях ростом с меня, полных отборного гладкого зерна, которое, как поговаривали взрослые, если тщательно жевать, то получится настоящая долгая жвачка. Но жвачка никогда не получалась, как ни развивали мы свои нижние челюсти. Я боялась заблудиться в тех колосьях и встретится лицом к лицу с одинокой Саранчой. Я никогда не ходила далеко в поле - как в море. Может быть, даже зря.
   А за полем тем лежали луга. Мы поехали туда в знойный день - я думаю, что за клубникой. Маленькой, круглой и душистой, с одним боком белым, а другим красным. За горячей и спелой клубникой поехали мы. А вокруг стояла сложно-ароматная тишина, бесконечная, как упавший с неба кусок неба; струились сотни трав, в которых тихо и нежно стрекотали мелкие и невидимые родственники нашей одинокой Саранчи. И каждое сказанное слово было крупнее себя самого в несколько раз. Вторым по величине после планеты Земля был белый бидончик, который нужно медленно и верно наполнить ягодами. Как-то не думалось: хочу я их собирать или нет, тогда мир был гораздо проще. И третьей по величине в нём была я сама.
   Прямо с жарких лугов мы заходили в маленькие и тенистые попутные леса, состоящие из нескольких десятков берёз - околки. Там мой папа показывал фокус: выдёргивал длинную травинку и укладывал её сверху на огромный, но удивительно аккуратный муравейник. Население муравейника - большие красные муравьи - дружно набрасывались на травинку и начинали по ней бегать. Наверное, обдумывали, как лучше подступиться и с какого края эх, ухнуть. Но папа очень скоро стряхивал муравьёв туда, откуда пришли, а травинку давал мне. И травинка оказывалась волшебно кислой, мгновенно кислой, и тут же хотелось ещё.
   А папа уже показывал другой фокус - выкапывал ножиком из земли съедобную луковицу, состоящую из тонких маслянистых бело-жёлтых лепестков. Саранку. Забавное слово. Не скажу, что очень вкусно, но любопытно. Саранка была какой-то таинственной рифмой одинокой Саранчи; в них обеих чувствовался неясный ритм, какая-то цельная нерушимая композиция, большая и аккуратная, как муравейник. И так же доверчиво стояла она на моём пути, уверенная, что никто её не разорит, не тронет. Только травинку положит сверху для мгновенной кислоты - и всё. И дальше пойдёт своей дорогой. Как можно было не попробовать всё это на вкус?
   Потом папа сорвал очень красивый и мягкий сиреневый цветок. И сказал, что его тоже едят. Едят так едят. Я не удивилась. Если я сейчас дам своему сыну съесть цветок, он откажется сразу и решительно. Он отшатнётся от муравейной травинки, отвергнет саранку с полувзгляда.
   А в моём детстве поедание травы было нормой жизни. Как можно было не есть цветы акации? Или стебли растения под названием "дудка" в огороде другой моей бабушки; нужно было выбрать не очень толстую, молодую и некрепкую дудку, потом нетерпеливо очистить и откусить первый раз в этом сезоне. Вкус её был незабываем и не похож ни на один из известных мне овощей и фруктов.
   И были ещё такие маленькие хорошенькие "калачики", низкое растение, правильное название которого - просвирник - я узнала много лет спустя.
   Много чего было. Но про волчью ягоду и куриную слепоту мы помнили твёрдо, передавая из уст в уста их ужасные имена - как же совсем без страшилок? Детская дворовая ботаника усваивалась легко и непринуждённо, и не было недостатка в практических упражнениях.
   И вот папа сказал, что нежный сиреневый цветок нужно съесть. Назвал он его смешно и печально - "кукушкины слёзки". Исключительно полезно для горла, и никогда не будет ангины.
   Ангины у меня и так никогда не было, но цветок просто сиял в руке. Такой нежный, такой сиреневый, что я съела его не долго думая, без опаски стать козлёночком или ещё каким-то зверем.
   Фу! Гадость! "Кукушкины слёзки" только притворялись красивыми, а сами жгли горло так, что хотелось их немедленно чем-нибудь запить и как-нибудь забыть. Но полезно, нужно просто потерпеть ещё немного.
   Не помню, сколько я потерпела - долго или коротко. Тот день давно прошёл, и где он теперь, на какой космической спирали струятся те травы, и прячется в большом жёлтом поле одинокая Саранча, и семь моих лет длинны и бесконечны, как семь жизней?
   Как цветок, стоит у меня в горле тот день - сладкий, кислый, жгучий; наполненный до краёв, как белый бидончик с планеты Земля.
   Рано или поздно перестанет жечь. Видишь - и перестало. А горло потом и правда исключительно не болело - восемь или девять лет подряд. И я не знаю, при чём тут съеденный летом цветок, или не при чём. Просто навсегда запомнился тот день, и чтобы убедиться в том, что он исключительно поможет, мне нужно съесть новые "кукушкины слёзки". И я бы терпела, я бы так терпела...
   Но никогда в жизни не найти мне тех тихих лугов, того околка с муравейником, полным тонкой мгновенной кислоты. Того поля как моря, в которое как ни уходи далеко - а всё теперь будет по колено.