"Я иду искать"

   Мы никогда не спрашивали друг друга: "А твой дед был на войне?" Конечно, был. Все были. Это так же очевидно, как правило: не бросать хлеб. И мы не бросали. И до сих пор так: те, чьи деды воевали, не могут бросать хлеб.
   И дед, который воевал, ничуть не изменился с тех военных времён. И ты помнишь его живым - крепким, загорелым и вовсе не старым ещё человеком, который ездит в лес за земляникой на велосипеде, а утром собирается на работу. Обувает на горячем от раннего июльского солнца крыльце кирзовые сапоги (никакой другой обуви он не признаёт), туго и ловко обтягивает ногу крепкой и чистой тряпкой, и нога идеально входит в сапог. Зачем это, дед? Ведь есть такие удобные, такие тягучие носки. А летом можно и вовсе без носков, просто в сандалиях и без сандалий - по сухой земле, по мирной траве. Но дед каждое утро укутывает ноги портянками, надевает блестящие чёрные сапоги. Так он и дошёл однажды до Берлина. Но рассказывать об этом не любит.
И другие деды тоже не любят. Но мы точно знали главное: они воевали все.
   Самым сильным ощущением Дня Победы была минута молчания по телевизору. И все миллионы живых молчали, глядя на языки Вечного огня, на простую серую каску и плащ-палатку Неизвестного солдата, у которых летом я своими глазами видела чёткую и строгую смену почётного караула. Немыслимо было не молчать. В этот день вообще много молчали.
   Смотрели военные фильмы, с трудом переводя дыхание; смотрели кадры документальной хроники, страшнее которой ничего не может быть на свете... Мы читали много книг о войне. Перечитывали, пропуская самые невыносимые страницы. Всем сердцем хотели счастливого финала и не надеялись на него. Счастье в этих книгах неминуемо было пропущено через боль, через врождённую нашу боль, добиралось до самых глубин. Так росли, и не было нам спокойствия.
   Книгу Бориса Алмазова " Я иду искать" я перечитываю с неизменным чувством: всё будет хорошо. Но до слёз. Хорошо до слёз.
   Сто раз уже известная мне история ленинградского школьника Кости Макарова, который сначала изнеженный оболтус, и всё ему до лампочки, кроме джинсов, обещанных родителями за пятёрки в табеле, а потом волей случая он - красный следопыт. ("Надо, Костя, надо, - советует мудрый папа. - Общественная деятельность - основа блестящей характеристики, которая откроет перед тобой самые лучшие перспективы."). Постепенно Костя по-настоящему увлекается поиском, и героический танкист в фотографии из старого альбома оказывается его родным дедом, который живёт в соседней комнате - но не вместе, а рядом.
   Как такое может быть? К сожалению, запросто. И счастлив тот, кому вместе с дедом удаётся найти себя.
"- Три! - выпалил дед. - Кто за мной стоит, тот в огне горит…
«Вот именно! - подумал я. - В огне горю».
Дед повернулся.- Дед! - сказал я. - Дед! Прости меня.
Дед дёрнул кадыком, и я увидел в расстёгнутом воротнике рубахи его шею. Она была похожа на кору дерева - вся в шрамах и стяжках от ожогов. Шрамы бежали вверх к уху и подбородку и прятались в бороде.-
- За что? - спросил он хрипло, тяжело опускаясь на скамейку.
- Прости!  сказал я.
Дед молча стал скручивать папиросу, но табак сыпался мимо бумажки из его крепких пальцев.
- Ты вон какой… Ты вон какой…  шептал я.
- А… - сказал дед и ухмыльнулся. - Иконостас мой, что ли, видел? Так это…
- Да нет! - закричал я. - Нет. Если бы ты не был героем, если бы ты не был героем… Всё равно. Всё равно. Прости меня…
Я не помню, как кинулся к деду и обхватил его за шею, и он тоже сдавил меня своими железными руками. И я услышал, что у него в груди что-то тоненько скулит и поскрипывает.
- Дед, - сказал я. — Ты чего…
- Я так… - прошептал дед. - Ничего…"

   С особым удовольствием я перечитываю финал этой замечательной книги - редкостный и счастливый до слёз.
"- Здорово ты сегодня играл! - переменил дед тему. - Просто молодец.
- А ты! Ты что не играешь?
- Хе! - улыбнулся дед. - Зубы-то я о панораму в сорок первом выбил… Теперь ты за меня играй! У нас раньше хороший оркестр был, а только в войну растерялись все, а иные погибли. Учил-учил… Никого не осталось…
- Да ты что? Меня! Твоя пионерка! Антонина Николаевна.
- Кто это?
«Конечно, - подумал я. - Разве он её помнит?»
- Она после тебя приняла оркестр… А после войны музыкальное училище закончила, класс духовых. Она после тебя пионервожатой была.
- Антошка! - закричал дед. - Врёшь! Она в сорок втором погибла!
- Не кричи на меня! Ты сам погиб в сорок третьем! Мы тебя год почти что ищем! Полковник Таран!
- Я не погиб! - орал дед. - А она погибла! У меня похоронка есть!
- Как же она погибла, если она тебя до сих пор любит! Если она сейчас воспалением лёгких болеет. И у неё никого, никого, кроме тебя, нет! Она тебя любит! Мёртвого, а ты живой…
- Где она!
- Не ори на меня! - закричал я, называя адрес…
- Бежим! - хватая ртом воздух как рыба, сказал дед.
- Ты продышись! Продышись! И аккуратней! Не напугай её… Она и так болеет.
- А мы? - сказала красная шапка. - Мы чего делать будем?
- Да! - сказал дед. - Тут в жэке собрание. Этих вот девать некуда, меня поиграть с ними попросили…
- Беги, - сказал я деду. - Беги. Я с ними буду за тебя. Не волнуйся. Шляпу надень!
- Ага! Ага! - сказал дед. - Слушай, чего-то я боюсь…
- Иди! Иди! - сказал я. - Иди, собрание кончится - я к вам приду. Мы все к вам придём…
- Давай води! - сказала малявка.
- Раз, два, три, четыре, пять… Я иду искать!"
   Это был день, когда много молчали, с трудом переводя дыхание. И наши деды. которые воевали все до единого, не очень любили говорить о той войне.