В чём сила дырявого валенка?

   Большинство современных бестселлеров о том, как лучше всего и успешнее всего писать собственные книги, содержат один и тот же дельный совет: избавьтесь от своего внутреннего цензора, гоните прочь перфекционизм, пишите искренне и не думайте о том, что непременно должен получиться шедевр.
   Совет неплох и очень вдохновляет на создание нешедевров. Может быть, поэтому произведения современной литературы (а среди них есть много действительно интересных и талантливых), никогда не станут классикой. Их смоет волна более новых талантливых современных, потом придёт следующая волна, потом другая...
   Может, это и правильно? Ведь классика у человечества уже есть. И какая классика! Перечитываешь и диву даёшься: как же здесь всё просто и ясно; и неужели в наши дни не найдётся писателя, который сумеет придумать рифму "Цокотуха-позолоченное брюхо"?
   И найдётся такой писатель, и придумает. Но всё равно это будет серебро и медь, и другие ценные металлы, а всё золото уже отчеканили. Лунный свет отразился в бутылочном горлышке, да так навсегда и остался отражением. Пресловутая художественность, которая даёт понять, почувствовать что-то такое, словами не объяснимое, но чрезвычайно важное - и для всего человечества, и для меня конкретно. Для конкретной части человечества - меня.
   В нас что-то перестало отражаться. Поэтому новая классика человечеству и не грозит. Время, которое можно было бы потратить на уничтожение внутреннего цензора, я трачу на немой восторг перед шедеврами: ну как же они так сделаны? Почему я знаю точно, что современные детские рассказы - остроумные, динамичные, затрагивающие важные социальные проблемы - не шедевры; а Драгунский, в сюжетах которого ничего особенного не происходит - шедевр навсегда?
   Когда Игорян достиг возраста, воспринимающего что-то посложнее "хыхек-фыфок" и выплеснутой из окна манной каши, я прочитала ему свой любимый рассказ из Денискиного цикла - "Белые амадины". Это один из самых бесподобных рассказов Драгунского, но понятен он не сразу, особенно детям, как любое произведение, основные события которого происходят не снаружи, а внутри главного героя. Но кто же мешает перечитать потом - столько раз, сколько требуется? Вся классика на том и стоит, так же прочно, как на полках всех домашних библиотек.
   Собираясь на ВДНХ смотреть выставку певчих птиц, Денис хочет взять за компанию неразлучного друга Мишку. Но Мишка отказался: у него "двойка" по арифметике и вдобавок новая книжка про шпионов. А главная причина, скорее всего, в том, что Мишке певчие птицы до лампочки. Так становится понятно (не сразу, смутно, но предчувствие возникает), что даже с самыми неразлучными нам по пути не всегда. Так и должно быть, и это совсем не повод отказываться от своих певчих птиц.
   И Денис поехал на ВДНХ один, легко и быстро добрался на метро (о, сказочные, фантастические времена, которые я помню, присягаю и клянусь: так было).
   Выставка певчих птиц проходила в павильоне "Свиноводство". Тут Игорян засмеялся, а мой внутренний ребёнок вспомнил, как родители, если мы приезжали на ВДНХ, вели меня прямиком в павильон "Космос" - скучнейший, совершенно не нужный мне "Космос"; но если родители привели, зачем-то нужно смотреть на скафандр, который я уже видела в прошлом и позапрошлом году, и с тех пор он абсолютно не изменился. Я бы охотнее сходила в "Свиноводство", если бы знала, что оно здесь где-то есть.
   Но родители, видимо, считали, что хватит с меня свиноводства в реальной жизни. Каждое лето они отвозили меня в деревню, и там первым делом я бежала к маленькому сумрачному сарайчику, в котором лежала на боку, мощно подпирая бревенчатую стену, непомерная какая-то свинья - точь-в-точь такая, как в киножурнале о наших грандиозных достижениях. Изредка свинья утробно и хмуро хрюкала, вызывая в моей душе дополнительный восторг.
   Кроме свиньи, в сарайчике содержались два почти сказочных поросёнка. Можно было нарвать травы "красный корень", которая росла повсюду, протянуть пучок поверх загородки. Поросята доверчиво подходили, хватали траву и с громким чавком жадно пережёвывали её, как будто не ели никогда в жизни. И в этот момент можно было погладить их толстую белёсую шкуру, покрытую редкой щетиной. Это было очень весёлое и каждый раз новое приключение.
   Но вот читать про животных и повадки их я не любила - ни тогда, ни после. Была равнодушна и к Бианки, и к Пришвину; так навсегда и остался непрочитанным заданный на лето Сетон-Томпсон. И даже у любимого Даррелла я предпочитаю читать не про животных, а про семью; мне чужд восторг, с которым юный Джеральд и Теодор Стефанидес рассматривают в микроскоп блошиные челюсти. Но птиц из павильона "Свиноводство" глазами третьеклассника Дениса я рассматриваю с большим удовольствием.
   "Например, тут был снегирь. Важный, сытый, круглый, ни дать ни взять мыльный пузырь, если выдуваешь его на заходе солнца, когда оно красное... И ещё из непевчих, но поразительных птиц здесь в большущих клетках сидели две попки. То есть два попки. Или нет! Двое попок! Вот. Один был белый, вольшой, назывался какаду. У него нос был как консервный ножик-открывалка, а из темечка рос целый пучок зелёного лука. А второй был кубинский амазон. Кубинский! Зелёный! А на груди красный галстук, как у пионера. Он всё время на меня смотрел, а я ему улыбался, чтобы он знал, что я ему друг."
А самое главное было в дальнем и маленьком углу "Свиноводства".
   "Здесь стояли целые толпы народа.И люди отсюда никуда не отходили и не шумели совсем, а стояли плотными рядами. И я, конечно, стал потихоньку ввинчиваться в эти толпы и постепенно провинтился поближе к самому главному. Это были птички амадины. Маленькие-маленькие, белые снежки с блестящими клюквенными клювиками и величиной с полпальца. Откуда они взялись? Они, наверное, нападали с неба. Они, наверное, были осадки, а потом ожили, вышли из сугробов и давай летать-гулять по нашим дворам и переулкам перед окнами, и наконец впорхнули в этот павильон "Свиноводство", и теперь устали и сидят, каждый в своём домике, отдыхают. А люди стоят перед ними целыми толпами, молча и неподвижно, и любят их изо всех сил. Да, да. Все любят. Единогласно. И тут одна тётка с золотым зубом сказала ни с того ни с сего
 - Ну, какие маленькие... Худые... Куда их...
И все на неё оглянулись сурово, а один дедушка скривил рот и ядовито проговорил:
 - Конечно, курица - она толшше...
   И все опять сурово посмотрели на тёткин золотой зуб, и она покраснела и ушла. И все мы, кто стоял тут, поняли, что тётка не в счёт, потому что она не из нашей компании. И мы так молча стояли ещё долго-долго, и я всё не мог наглядеться на этих птиц. Они, видимо, были с какого-то седьмого неба, из волшебной жизни, про которую писал Андерсен. Такие они были маленькие, слабые и нежные, но, видимо, в том-то и их сила была, у маленьких и слабых, что мы стояли как вкопанные перед ними все - и дети и даже взрослые."
   Чувство своей компании - может быть, оно самое главное в жизни. И внезапная мысль о том, что все эти незнакомые люди сейчас - и есть твоя компания, а закадычный Мишка, оставшийся дома читать про шпионов - не твоя... У всех ведь было в жизни такое чувство? Конечно, у всех.
   "И наверное, мы никогда отсюда не ушли, но в это время по радио чей-то голос сказал:
 - Внимание. Сейчас в павильоне номер два будет проведён конкурс певчих кенарей, начало через десять минут! Просим перейти во второй павильон!
И дедушка, который отбрил тётку, сказал, словно встряхнувшись:
 - Надо идти... Семёновских певцов послушаем. И ушаковских тоже. - Он тронул меня за плечо. - Пошли, мальчик...
И сам двинулся вперёд, и я увидел, что у него валенок сзади прохудился и оттуда торчал пучок соломы."
   Великая сила художественной детали! Этот прохудившийся валенок, эта внезапная, острая жалость к незнакомому старичку, а через несколько строк - огромное уважение, потому что он здесь, оказывается, самый главный специалист по певчим птицам, и все с ним советуются, и жалости никакой быть не может - ему просто не до валенок, когда есть дела поважнее.
И все, кто с тобой одна компания, понимают это, и не видят твоих дырявых валенок, а поют внутри себя, вместе с твоими птицами.
А потом было самое, самое главное. Когда Денис вернулся домой, родители спросили у него: ну как?
"Папа сказал:
 - Рассказывай. Понравилось?
Я сказал:
 - Очень!
Мама испугалась:
 - Что это за голос? Что с тобой? Почему ты сипишь?
Я сказал:
 - Потому что я пел! Я сорвал голос и вот осип.
Папа воскликнул:
 - Где это ты пел, Козловский?
Я сказал:
 - Я пел на конкурсе!
 - Давай подробности! - сказала мама.
Я сказал:
 - Я пел с канарейкой!
Папа прямо закатился.
 - Воображаю, - сказал он, - какой был успех! На бис-то вызывали?
 - Не смейся, - просипел я, - я пел про себя. Изнутри.
 - А! Тогда другое дело, - успокоился папа, - тогда слава богу!
Мама положила мне руку на лоб:
 - А как ты себя чувствуешь?
 - Прекрасно, - сказал я ещё более сипло и ни с того ни с сего добавил. - А Лимончик получил золотую медаль...
 - Он заговаривается, - чуть не плача сказала мама.
 - Просто он переполнен впечатлениями, - объяснил папа, - дай ему горячего молока с боржомом. Мне действует на нервы этот сип..."
   И в этот момент опять возникает неясное, смутное, но неотвратимое предчувствие: они ничего не поняли; папа и мама - тоже не твоя компания. Так взрослеют, так подступает неизбежное осознание: все мы одиноки. А если и встретится на твоём пути старичок, который возьмёт за плечо и скажет: "Пошли, мальчик", то это лишь мгновение, упавшая с неба маленькая волшебная птичка. А долгие размышления ночью, которыми не поделишься ни с каким закадычным Мишкой, целиком остаются тебе.
   "...А ночью я долго не мог заснуть, я всё вспоминал этот необыкновенный день: наполненный чудесами павильон "Свиноводство", и дедушку, и тётку, и Семёнова, и Лимончика, и самое главное - перед моими глазами всё время летали маленькие и лёгкие снежинки, белые амадины, они прямо вклеились мне в сердце, эти клюквенные клювики, и я лежал, глядел в темноту и знал, что теперь уж никогда их не забуду.
Не смогу."
   В чём же сила этого дырявого валенка? Этих простых текстов, в которых моментальная вспышка жалости преображается в благоговение, а после - в долгие размышления о том, как они вклеились в сердце навсегда. В чём же их сила? Я так и не смогу этого понять, даже если прогоню от себя всех внутренних цензоров.
Не смогу.