Как я поймала Бяку

   У весёлого человечка художника Карандаша отваливался нос. Прямо в день покупки, или, в крайнем случае, на следующий. Это было время, когда мне казалось, что отрезанные кукольные волосы ночью отрастут до прежней длины, а брошенное в синий почтовый ящик письмо неведомыми, таинственными путями тут же отправится по адресу. Само на конверте прочитает и отправится.
   Я думала, что нос Карандаша пишет, да не просто, а каким-нибудь особым цветом, которого нет в моём наборе. Нос не писал. Нос упорно не писал, не выдерживал и ломался. И его никак нельзя было прикрепить на прежнее место. На пластилине он категорически не держался.
   Думаю, что именно тогда я и вышла из Гоголя. Но не окончательно: иногда я звоню у знакомой двери, и Гоголь слышит мои первые звоночки, и открывает мне свои вездесущие объятия.
   Убедившись, что нос Карандаша не держится, я думала так: вот настанет опять суббота, и мы с мамой пойдём в магазин, и она купит мне нового Карандаша - целого, аккуратного. И я больше не буду им писать. И суббота действительно наступала, и мы шли, и мама покупала. И в крайнем случае на следующий день нос почему-то опять отваливался.
   Я была страстной, пылкой, безумной любительницей всевозможных маленьких игрушечек. До сих пор помню запах той пятисантиметровой пластмассы. У меня был миниатюрный голубой слон, и жёлтый бегемот, и красная овечка. И целая компания весёлых человечков, из которых, кроме невезучего Карандаша, помню только ушастого пучеглазого Гурвинека (этому ничего никогда не делалось, несмотря на его тонкие белые ножки). Была у меня и девочка-фигуристка в красном, и целая сказка про Серую шейку: дед с ружьём, лиса, уточка и милый белый зайка, которым я очень дорожила.
   У меня просто мания была, так я любила эти маленькие игрушки. Такая была мания, что я помню до сих пор. "Дай же мне, наконец, наиграться в любимых куколок..." С пониманием сказано, точь-в-точь про меня. Я ведь и запах тех суббот помню до сих пор. "Дай же мне, наконец, наиграться..." Интересно, откуда это? Где я могла это слышать?
   Хорошо, что гугл всегда под рукой. "Дай же мне, наконец, наиграться..." Ага, есть! И гугл отправил меня куда следует. Оказалось, что это строчка из моего собственного, давно написанного стихотворения. Николай Васильевич прервал на середине лирическое описание чудного Днепра, отложил перо и пошёл открывать на мой первый звоночек. А ещё я представила себя Винни-Пухом, который охотился на Бяку, не узнавая своих собственных следов.
   "Я, я, я! Что за дикое слово! Неужели вон тот - это я?" А кто же ещё? И я Бяку почти поймала.
   Вот теперь я помню, что это стих называется "Барабаска" - одна из давних зарисовок на тему золотого ключика. Никакая не бяка, а хорошая вполне зарисовка про то, как Барабаска вырос и стал играть в людей так же, как в детстве играл куклами. Заканчивалось оно так.
                        Говорила мама ему: "Отдохнул бы, лапочка!
                        Почитал бы книжку. Смотри, сколько разных буковок!"
                        А Барабаска ворчал в ответ: "Да отстань, мамочка!
                        Дай же мне, наконец, наиграться в любимых куколок!"
   Я вспомнила, как однажды, давным-давно, смотрела интервью с Бродским, и он сказал что-то в том смысле, что не помнит всех своих стихов. Кажется, что-то такое, да? (Он не говорил про своё "стихи", он говорил "стишки".) И меня поразило, я подумала: ну как же так? Ведь это своё, из самых глубин сердца исторгнутое, это кровное, да? Как можно забыть кровное?
На самом деле можно забыть всё что угодно.
   Но было время, когда я помнила наизусть все свои стихи. И даже все любимые не свои. А также все стихи поэта нашего факультета Володи. Не помнить их было невозможно, потому что Володя подходил к нам на каждой перемене и зловеще говорил: "Давайте я вам сейчас о весне прочитаю!" "Вова, мы уже пять раз слушали твоё о весне!" Но на Вову ничего не действовало. Где пять, там и шесть, да? Если представить себе, что стихи для поэта - это дети его, то Володя из нас из всех, безусловно, был самым многодетным. Ни дня без нового стихотворения. А то и без двух.
                       Автобус мякиш опарыша съел,
                       Людям приплюснул зады.
                       Все безумно рады весне,
                       Весне все безумно рады!
   Это действительно было, и даже не так давно - время, когда мальчик мог подойти на перемене к девочкам и читать им свои стихи.
   Но быстро прошло то время, и ещё годы прошли. Я уже не помнила наизусть всех своих стихов, и открывая черновик десятилетней или больше давности, удивлялась, узнавая: когда же это было? А ведь было, вот дата. И строчку или две можно даже оставить, использовать при случае в моей новой жизни.
   А потом вдруг оказалось, что карандаш не пишет и ломается в первую очередь. Что я сама - тот карандаш. Я не только Бродского поняла, а вообще вот это всё: непонятное - это всего лишь то, что с нами ещё не случилось. Письмо в ящик брошено, только по адресу пока не дошло. Но рано или поздно дойдёт. Бяка будет поймана, а следы узнаны.
  - Представляешь! - поделилась я вечером с дочкой. - Я сегодня не распознала свою собственную строчку!
Эвелина на секунду отвлеклась от листа с рисунком и сказала коротко и ясно:
 - Ну, ты вообще!
   А что вообще-то? Что вообще? Просто твоё письмо ещё в пути, а мне уже приветы шлют. И ждут ответа, как соловей лета.