Импортная клюква

   Давным-давно, а может быть, в прошлую пятницу, когда я училась во втором классе, мы с подругой слушали у неё в гостях сказку на пластинке. Не помню, какая именно была сказка, помню только "Песенку продавца" оттуда. Точнее сказать, две строчки продавца:
                                Тыква и брюква,
                                Импортная клюква.
   Как раз в это время мимо проходила мама моей подруги. Слова "импортная клюква" почему-то очень её развеселили, а я не поняла, в чём тут юмор. По-моему, прекрасно звучит: импортная клюква! Должно быть, это какая-то особенная клюква, очень хорошая, из тех сказочных стран, где мы не будем никогда.
   Я тогда не знала, что юмор здесь очень большой, и сказочная страна в данном случае - это мы, родные наши сибирские прохладные болота, до отказа набитые отборным красно-бордовым импортом - хоть лопатой его греби, хоть бросай ведро в самый эпицентр, и оно само наберётся. Каждая клюква была омыта дождями, висела на тонком стебельке, и всем своим привлекательным видом намекала: съешь меня.
   Не тут-то было. Простой и русский барин, господний раб и бригадир, решительно ничем бы не рисковал, выпуская на клюквенные просторы отряд крепостных девушек, вооружённых берестяными туесками. И петь ничего не требуется. Покусившаяся на барское добро Акулина или Параша безошибочно опозналась бы по безнадёжно перекошенным оскоминой лукавым устам: "Не ела, батюшка, ни единой ягодки, чтоб мне на этом месте провалиться! Вот те святой истинный крест, честное благородное слово - не ела!" Куда там! Акульке в наказание, Параше в назидание приказал добрый барин прямо у него на глазах съесть ещё три фунта клюквы. Съесть как есть - без сахара.
   Именно с той Акульки и писал Пушкин потом образ ткачихи и поварихи в сказке о царе Салтане: ай, и тут же окривела. Потому что три фунта без сахара - это невозможно. Клюква была прекрасна до невозможности.
   Именно с неё начиналась настоящая осень. У нас на кухне вдруг появлялся огромный таз, полный рубиновых ягод - таких живых и настоящих. Их перебирали, потом отправляли на балкон. И там, слегка припорошенные первым снегом, они превращались в глухо перестукивающиеся льдистые шарики, есть которые было строжайше запрещено - вот пусть сначала как следует оттаят, и вот тогда можно будет засыпать их первым сахаром, и будут нам яростные и радостные ягодные взрывы. Будет салют из витаминов на дому.
   Да, с клюквы начиналась настоящая осень. Осень означал также большой целлофановый пакет с кедровыми орехами, тяжёлая банка мёда цвета охры, а на подоконнике всегда - чёрная редька с дырой в боку, куда заливали густой мёд, многозначительно оставляли до завтра в темноте и тишине. И теперь случись у кого-нибудь из нас кашель, таинственное алхимическое редечное нутро было всегда готово прийти на помощь. И бесконечной казалась полная столовая ложка горько-сладкой микстуры, и не хотелось спорить.
   Не хотелось идти против счастья, которое начиналось осенью с редьки и клюквы:  вместе с ними наступало время, когда по правде можно заболеть, остаться дома и никуда не идти утром сквозь темноту и снег - на зов первого предупредительного звонка, не покидать тёплое и родное.
   Очень хотелось заболеть, но это случалось так редко. Не помогал ни съеденный снег, ни специально охлаждённая в морозилке вода, ни хождение на сквозняке возле открытого балкона. Но всё-таки раз или два в году мне выпадало случайное счастье, и тогда я праздновала высокую температуру - зыбкую, неверную, которой завтра уже не будет, но три или четыре дня свободы мне гарантированы. Неторопливые дни, яркие и насыщенные внутренней жизнью, как клюквенный кисель. Их всегда было мало и хотелось добавки.
   Без клюквы не обходилось ни одно выздоровление. Кисель падал в чашку плавной непрерывной широкой струёй, тихо дрожал от малейшего движения, как далёкая болотная родина. Прятал в своей непрозрачной глубине блуждающие лихорадочные огни, особую тишину чуткого осеннего дня, движение каждого листа земли, жар самого его ядра, до которого доберусь этой ночью, полной прерывистых странных сновидений. Дойду своим умом, отвечу на все вопросы своей одинокой детской души, таинственной и безбрежной, как Саргассово море...
Это была импортная клюква той чудесной страны, где я уже не буду никогда.
   И будет давно стоять вокруг новая осень, когда я впервые замечу, как продают прямо на улице горы новой клюквы, яркой и пронзительной, будто сию минуту рождённой. Я буду проходить мимо, думая всякий раз, что нужно купить - потом, в следующий раз, обязательно. Я буду медленно углубляться в осень, и по-прежнему нет берегов у моей души. Но больше нельзя болеть, нельзя проверять на прочность невыносимый жар самых главных своих вопросов.
   В следующий раз я обязательно сварю кисель из клюквы - сплошной, медленно остывающий, внезапно останавливающийся в горле горячо и больно. И больше нельзя болеть, но я всё равно болею - воспоминаниями о том, как всё начиналось. Как всё начиналось настоящее. Как было припорошено первым снегом.