- Чем вы сегодня занимались?
- Писали А маленькую и большую. С маленькой у меня возникла проблемка, но решаемая. Потом обводили корабль по клеточкам, лепили улитку и смотрели мультик про Простоквашино. А на перемене одна девочка села на шпагат и не разорвалась напополам, представляешь?
- И как зовут ту девочку?
- Я не запомнил. Я в это время рассказывал нашей учительнице о формах жизни, найденных на Марсе. Она по этой теме ничего не знала, слушала внимательно.
- А как вашу учительницу зовут?
- Я не запомнил.
- А ты постарайся запомнить: Наталья Николаевна.
Я чуть не добавила от себя: как жену Пушкина. Но вовремя спохватилась: опыт, конечно, есть, но не до такой же степени.
... "Денискины рассказы" начались с урока музыки. Класс состоял из настоящих мальчиков в синей школьной форме образца моего детства и кедах марки "Два мяча", а также настоящих девочек в коричневых платьях и белых фартуках. Класс очень натурально толкался, задирался, шушукался и подхихикивал.
- Вы себя так же ведёте на музыке? - строго спросила бабушка, сидящая в соседнем кресле, у своей внучки, аккуратной нарядной девочки лет девяти.
- Нет! - прошептала девочка.
Ну да, так ей бабушка и поверила.
У меня промелькнула невозможная мысль: неужели Дениса будет играть ребёнок? Как в кино. Рассказы Драгунского экранизировали многократно, и всякий раз более или менее удачно. Телевизионные Денисы были весьма разнотипны, но вполне убедительны.
Но театр - это особое искусство. Это висящее вдруг на стене ружьё, которое должно выстрелить. Это условности, которые не должны мешать верить.
Присмотревшись, я заметила в толпе настоящих детей нескольких взрослых в кедах и школьных костюмчиках. Это и были Денис, его верный друг Мишка и сосед Костик. Театр есть театр.
Урок музыки закончился. Детская масса всколыхнулась и покатилась к выходу.
- Стойте! - скомандовал седовласый педагог Борис Сергеевич. - Звонок для учителя, а не для вас!
- У нас тоже так учителя говорят! - горестно простонали голоса за моей спиной.
Зрительный зал состоял преимущественно из организованных детей. Это были вторые и третьи классы - окрестные продлёнки и продлёнки, приехавшие издалека на автобусе. За нашей спиной, во втором ряду, сидела бодрая шеренга мальчиков, каждый из которых мог оказаться Денисом.
А сценический Денис уже получил "тройку" за своё пение и теперь мучился над завтраком - над молочным супом с пенками. Мама дала ему ровно пять минут.
- Раз! - неумолимо считала она где-то за кулисами. - Два...
- Хотите? - умоляюще протянул Денис тарелку навстречу зрительному залу.
- Нет! - взревела та половина продлёнки, которой сегодня повезло со школьным обедом.
- Да! - закричала другая половина, которой со школьным обедом повезло чуть меньше.
- Я хочу есть! - отчётливо сказал мальчиковый голос за моей спиной.
Но Денис ни с кем не поделился, он открыл окно и выплеснул суп на улицу.
- Там же должна быть манная каша! - громко сказал Игорян.
Это театральные условности, привыкай.
Обе половины продлёнки взорвались одобрительными криками и бурными продолжительными аплодисментами. Как будто в зале сидели не свободные новые дети, психику которых начинают изучать по книжкам ещё до рождения, а мои коллеги по детству, которые проливали горькие слёзы в тарелку с остывшим первым или в стакан с кипячёным молоком, а воспитатели не пускали, грозились вылить за шиворот и поставить в угол.
Меня охватило странное чувство, что времени нет. И все взрослые на сцене - это дети, а дети в зале - взрослые. И нет никакой разницы между московским детством шестидесятых, населённым мальчиками-будущими космонавтами; между начальной школой моих родных восьмидесятых, начавшейся однажды с синего букваря с Мурзилкой и Незнайкой на обложке - они старые друзья, они в беде не бросят; между вторым десятилетием двадцать первого века, в котором мой сын решает проблемки с прописной буквой А.
Нет никакой разницы в чём-то самом главном, и дети всегда одинаковые: вон как они понятливо притихли над светлячком. "Я так долго ждал тебя, а ты всё не шла. И я променял свой новый грузовик на этого червячка, потому что он живой и светится." И всё было ясно новым детям про старого плюшевого медведя, друга детства, из которого Денис не смог сделать боксёрскую грушу для тренировки мускулатуры.
Времена меняются, но люди не меняются никогда.
Костик на сцене достал из бумажного пакета огромную булку и сладостно откусил её полным ртом.
- Пожрать решил! - завистливо сказал мальчиковый голос за моей спиной. - Ты сегодня ел?
- Ел! - ответил другой голос.
- А я не ел. Я хочу есть!
- Если бы у меня была булка, - сказал Костику Мишка. - Я бы обязательно с тобой поделился.
- Жаль, что у тебя нет булки! - ответил Костик.
И продлёнка в зале понимающе засмеялась - она явно знала толк в булках. Знала, что если булка есть, то её сразу нет.
Я тоже кое в чём знала толк. Когда Денис выплеснул в окно свой молочный суп, когда явился в ответ на тайное явный милиционер, а вместе с ним потерпевший, я замерла озадаченно и восторженно. Потому что потерпевшим оказался А. С. Пушкин, в своём характерном пальто и с бакенбардами. На голове Пушкина красовался цилиндр, с которого причудливо свисала длинная лапша. "Я иду фотографироваться, - тихо и печально сказал Пушкин, - а тут..."
Наверное, он шёл фотографироваться на портрет, который потом повесят над доской в кабинете литературы.
С той минуты все мои мысли были заняты Пушкиным. При чём тут Пушкин? Что хотел сказать режиссёр? Я ждала, когда Пушкин выстрелит, но он и не думал стрелять. Он безмолвно бродил по сцене под зонтиком, он вставал на весы к рыжему клоуну - проверял, не ровно ли в нём 25 кило, не удастся ли выиграть годовую подписку на журнал "Мурзилка"? Пушкин сидел в зрительном зале во время отчётного концерта, внимательно слушал сатирические куплеты на тему "Папа у Васи силён в математике", и никто не показывал на него пальцем - Пушкин! Пушкин! - его принимали как своего.
Пушкин был эпичен, как три поездки Ильи Муромца. И я вдруг поняла, зачем он здесь, и почему в лапше на ушах. Через любую школьную жизнь - шестидесятых ли, восьмидесятых, через второе ли десятилетие двадцать первого века - Пушкин проходит как потерпевший. И что только не льётся из окна на его бедную кудрявую голову. Во все времена школьники учат наизусть, отвечают на вопросы, а потом сочиняют дома, растягивая на две страницы, сколько весит Пушкин. А рыжий клоун хохочет и не хочет назвать точную цифру. Ни одна школьная сатира не обходится без Пушкина. Но он не выстрелил, он живой и светится. И на него не жалко променять самый новый грузовик, особенно если очень долго ждёшь кого-то. А он всё не идёт и не идёт.
Комментариев нет:
Отправить комментарий