И вот тебя внезапно пробуждают среди ночи, голосом тихим и настойчивым - как из глубины омута, в котором обитает коварный забиратель детей. Отдай, говорит он, то, чего ты у себя в доме не знаешь. Отдадим, отдадим - кивают родители, уверенные во всех своих вещах.
А речь-то обо мне. Это меня в доме не знают, это мне очень скоро идти в тёмный омут к забирателю, и сценарий тот придуман не нами. Самое единственное своими же руками и отдаём.
Когда тебя внезапно пробуждают среди ночи, ты всё понимаешь с первой секунды. И верхняя полка над твоим лицом, ещё совсем недавно седьмое небо от счастья, давит сплошным плоским дном; и невыносим запах тощей железнодорожной подушки; и больше не звенит на маленьком надёжном столике ложка в пустом стакане с подстаканником. Потому что сданы все стаканы, и весь чай подсчитан - живая вода моих дальних странствий, растворившая в себе без остатка и твёрдый сахар, и светлые утренние пейзажи, и огуречный запах в купе, и мои новые сандалии, отпечатавшие навсегда в красной глине после дождя лето одна тысяча девятьсот восемьдесят не помню какого года...
Вагонные колёса торопливо достукивают последнее. Я - то, чего в доме не знают, и мне очень скоро идти к забирателю детей. Я готовлюсь, я всё делаю как надо. Я сдерживаю не рыдания, а тихие слёзы из самой глубины меня - самые горькие, самые бесполезные у всех на виду. Я молчу, глядя в тёмное стекло с редкими огоньками далеко и близко, высоко и низко. Гольфы обнимают ноги под коленками - вот и всё, что может сделать мир для меня в эту минуту.
Так я возвращалась в детстве домой из самых дальних, самых любимых бабушкиных странствий - в маленький город, где-то за лесами, за горами, за большой Москвой, за тихой речкой, за сиреневым цветом, за грибным дождём, за дорогой - бесконечной и пустой, как руки уходящего.
" - Плохо тебе, Фродо? - тихо спросил Гэндальф, подъехав к нему.
- Да, плоховато, - отозвался Фродо. - Раненое плечо онемело, и кругом точно смерклось. Нынче с тех пор ровно год.
- Увы, иную рану можно залечить, но не исцелить, - вздохнул Гэндальф.
- Моя, наверное, из таких, - сказал Фродо. - Боюсь, для меня нет возврата: доберусь до Хоббитании, а она совсем другая, потому что я уже не тот. Я отравлен и изувечен: клинок назгула, жало Шелоб, зубы Горлума... и меня изнурило тяжкое, неизбывное бремя. Где же найду я покой?
Гэндальф промолчал."
Гэндальф молчал все минуты, когда подъезжали, когда выходили на перрон, мягко покачивающийся под ногами, пока шли через железнодорожный мост - вечный персонаж моих страшных снов. И болело там, где у детей не может, не имеет права болеть. Но вот мы всё дальше и дальше. Домой, домой, на третий этаж.
Вот знакомый и новый одновременно запах родной квартиры. Ковры скатаны трубочками (чтобы зря не пылились, пока нас нет) и похожи в темноте на огромные домашние вафли. Неуютный голый пол. Но завтра, завтра, всё завтра - и брошены прямо так чемоданы. А теперь спать.
И вот теперь я плачу, теперь можно. Я - то, чего в доме не знают. И у моего мягкого кудрявого медведя глаза точь-в-точь такие же, как в тот день, когда мы ещё никуда не уезжали...
Утром будет первый поспешный завтрак из всего, что длительного хранения, из того, что не успели съесть в поезде за двое суток пути - мармелад "Лимонные дольки", ещё один настоящий апельсин... И мне снова весело, будто и не было никогда того ночного поезда. Пройдёт много лет, прежде чем мне захочется о нём рассказать. Видно, и с самом деле не всякую рану можно исцелить до конца.
А теперь меня невозможно пробудить среди ночи в самом конце пути, потому что я никогда не сплю. Я слушаю громкую и невнятную перекличку диспетчеров на очередной крупной станции, или размышляю над смыслом горячего обеда в самой середине ночного рейса, на высоте 10000 метров над землёй. "Дамы и господа! Через полчаса мы начнём снижаться, а сейчас вам будут предложены прохладительные напитки." И на часах - пять утра по местному времени. Какие напитки? Катитесь-ка вы...со своей тележкой. А я буду прохлаждаться как-нибудь так, буду жалеть, что не сдала в багаж всю свою голову. И сильней всего во мне в эту минуту тяга прочь.
"Подъезжаем, - предупреждает заботливый проводник. - Сдавайте постельное бельё."
Я сдаю бельё, как экзамен, я выхожу в мир - с чужой от бессонницы и удивительно прозорливой головой, как будто вижу прошлое и будущее, сведённое в одной точке. А в настоящем - только скрип ключа, знакомый и новый одновременно запах родного дома. И засыпаешь не сразу в своей утренней постели, потому что: не забыть перекинуть в календаре июль на август, и полить цветы, и столько дел впереди, столько дел здесь. То, чего в доме не знаешь, как будто прошло, только тревожит порой, как рана от клинка назгула. И тогда я спрашиваю: где найти покой?
И Гэндальф молчит, как молчал всегда.
А речь-то обо мне. Это меня в доме не знают, это мне очень скоро идти в тёмный омут к забирателю, и сценарий тот придуман не нами. Самое единственное своими же руками и отдаём.
Когда тебя внезапно пробуждают среди ночи, ты всё понимаешь с первой секунды. И верхняя полка над твоим лицом, ещё совсем недавно седьмое небо от счастья, давит сплошным плоским дном; и невыносим запах тощей железнодорожной подушки; и больше не звенит на маленьком надёжном столике ложка в пустом стакане с подстаканником. Потому что сданы все стаканы, и весь чай подсчитан - живая вода моих дальних странствий, растворившая в себе без остатка и твёрдый сахар, и светлые утренние пейзажи, и огуречный запах в купе, и мои новые сандалии, отпечатавшие навсегда в красной глине после дождя лето одна тысяча девятьсот восемьдесят не помню какого года...
Вагонные колёса торопливо достукивают последнее. Я - то, чего в доме не знают, и мне очень скоро идти к забирателю детей. Я готовлюсь, я всё делаю как надо. Я сдерживаю не рыдания, а тихие слёзы из самой глубины меня - самые горькие, самые бесполезные у всех на виду. Я молчу, глядя в тёмное стекло с редкими огоньками далеко и близко, высоко и низко. Гольфы обнимают ноги под коленками - вот и всё, что может сделать мир для меня в эту минуту.
Так я возвращалась в детстве домой из самых дальних, самых любимых бабушкиных странствий - в маленький город, где-то за лесами, за горами, за большой Москвой, за тихой речкой, за сиреневым цветом, за грибным дождём, за дорогой - бесконечной и пустой, как руки уходящего.
" - Плохо тебе, Фродо? - тихо спросил Гэндальф, подъехав к нему.
- Да, плоховато, - отозвался Фродо. - Раненое плечо онемело, и кругом точно смерклось. Нынче с тех пор ровно год.
- Увы, иную рану можно залечить, но не исцелить, - вздохнул Гэндальф.
- Моя, наверное, из таких, - сказал Фродо. - Боюсь, для меня нет возврата: доберусь до Хоббитании, а она совсем другая, потому что я уже не тот. Я отравлен и изувечен: клинок назгула, жало Шелоб, зубы Горлума... и меня изнурило тяжкое, неизбывное бремя. Где же найду я покой?
Гэндальф промолчал."
Гэндальф молчал все минуты, когда подъезжали, когда выходили на перрон, мягко покачивающийся под ногами, пока шли через железнодорожный мост - вечный персонаж моих страшных снов. И болело там, где у детей не может, не имеет права болеть. Но вот мы всё дальше и дальше. Домой, домой, на третий этаж.
Вот знакомый и новый одновременно запах родной квартиры. Ковры скатаны трубочками (чтобы зря не пылились, пока нас нет) и похожи в темноте на огромные домашние вафли. Неуютный голый пол. Но завтра, завтра, всё завтра - и брошены прямо так чемоданы. А теперь спать.
И вот теперь я плачу, теперь можно. Я - то, чего в доме не знают. И у моего мягкого кудрявого медведя глаза точь-в-точь такие же, как в тот день, когда мы ещё никуда не уезжали...
Утром будет первый поспешный завтрак из всего, что длительного хранения, из того, что не успели съесть в поезде за двое суток пути - мармелад "Лимонные дольки", ещё один настоящий апельсин... И мне снова весело, будто и не было никогда того ночного поезда. Пройдёт много лет, прежде чем мне захочется о нём рассказать. Видно, и с самом деле не всякую рану можно исцелить до конца.
А теперь меня невозможно пробудить среди ночи в самом конце пути, потому что я никогда не сплю. Я слушаю громкую и невнятную перекличку диспетчеров на очередной крупной станции, или размышляю над смыслом горячего обеда в самой середине ночного рейса, на высоте 10000 метров над землёй. "Дамы и господа! Через полчаса мы начнём снижаться, а сейчас вам будут предложены прохладительные напитки." И на часах - пять утра по местному времени. Какие напитки? Катитесь-ка вы...со своей тележкой. А я буду прохлаждаться как-нибудь так, буду жалеть, что не сдала в багаж всю свою голову. И сильней всего во мне в эту минуту тяга прочь.
"Подъезжаем, - предупреждает заботливый проводник. - Сдавайте постельное бельё."
Я сдаю бельё, как экзамен, я выхожу в мир - с чужой от бессонницы и удивительно прозорливой головой, как будто вижу прошлое и будущее, сведённое в одной точке. А в настоящем - только скрип ключа, знакомый и новый одновременно запах родного дома. И засыпаешь не сразу в своей утренней постели, потому что: не забыть перекинуть в календаре июль на август, и полить цветы, и столько дел впереди, столько дел здесь. То, чего в доме не знаешь, как будто прошло, только тревожит порой, как рана от клинка назгула. И тогда я спрашиваю: где найти покой?
И Гэндальф молчит, как молчал всегда.
Комментариев нет:
Отправить комментарий