"Выше Радуги"

   Из всего радужного семейства мне наиболее ярко светил папа. И тогда, и теперь. Он был Боярский, но при этом не мушкетёр. Диалоги с его участием полностью семицветны. Как явление природы, которое хочется наблюдать в свежем после дождя мире.
   Папа был талантливый, беспомощный в быту, вечно и мнимо больной. В детстве я особенно любила лечебно-профилактическое:
 - Для чего ты выпил анальгин? У тебя что, болит голова?
 - Нет, но может заболеть. Болезнь легче предупредить, чем лечить.
 - В таком случае выпей хину.
 - Зачем?
 - Но вдруг когда-нибудь ты заболеешь малярией.
 - Правильно!
 - А теперь прими цианистый калий.
 - Зачем?
 - Всё равно ты когда-нибудь умрёшь.
 - Исключено! Весь я не умру.
И радужный папа целует радужную маму. И верно, весь он не умрёт. Ведь папа пишет музыку, прямо в домашних условиях, превозмогая больное горло и субфебрильную температуру.
   А теперь мне нравится, как он отчитывает за утренним столом своего сына-поэта за "двойки" по физкультуре.
 - Я не ленюсь, - не сдаётся сын. - Просто спорт и искусство несовместимы.
При этом мальчик выглядит отменно сложенным, у него просто на лбу написаны занятия бальными танцами, гимнастикой, плаваньем и обязательно какой-нибудь борьбой. Но это магия фильма. В нём всё не так, в нём всё кажется.
 - У твоего отца, - воспитательно говорит мама, - был когда-то первый разряд по велоспорту. Это не помешало ему стать композитором. Пусть не великим, но зато очень популярным.
И смотрит на папу ядовито-любяще. По-женски так, по правде.
 - Может, потому и не великим? - по правде замечает сын-поэт.
 - Хватит болтать! - вскрикивает уязвлённый папа. - Иди в школу!
Вот так всегда.В любой спорной ситуации - иди в школу.
А я сижу и понимаю. Ведь у меня дочь почти такая же Радуга. И я тоже вся не умру.
Я очень люблю этот фильм, где-то между будущим и прошлым.
   Я люблю его с самого начала, с первых кадров, в которых юный поэт Радуга слушает зов дальних миров, сидя в кресле чуть ли не по стойке смирно, сочиняет про Зурбаган. Ну кто же так сочиняет стихи - думала я в свои сто дней после детства. Кто же так смотрит телевизор, сидя в белых одеждах на стуле прямо посреди комнаты?
   Поэт Радуга выглядел как мальчик, при этом говорил вполне взрослым баритоном, а когда начинал петь песни на свои стихи, почему-то переходил на фальцент. Я не верила, что он сам написал такие стихи, ему больше подходило прыгать в высоту через планку. Друг Борщёв, влюблённый в учительницу физкультуры, умоляет: "Какие у неё глаза? Скажи, поэт!" Радуга мечтательно закатывает очи и выдаёт с умным видом наиболее затёртое из всех возможных: "Как озёра!" "Байкал и Иссык-Куль" - подхватывает Борщёв, как будто он здесь поэт, а вовсе не Радуга. А он и есть поэт. И второй друг, Фокин, поэт не меньше.
 - Убей её рифмой! - советует он, как отомстить коварной физкультурнице.
 - Не поймёт, что убита, - вздыхает Радуга.
Все они там поэты. Все до единого. Даже дерево Иван Иванович с котом и собакой. Все они так и сыплют метафорами в быту.
 - Может, мне никуда не ездить?
 - Почему?
 - Папа болен, а ты одна.
 - Папа всю жизнь болен, а я всю жизнь одна.
И так отчётливо проступает Грин. Как обретённый, потерянный и вновь обретённый дар. Он просвечивает сквозь белую рубашку семицветного поэта-чемпиона, сквозь музыку ветра и моря, сквозь придорожную траву, которая спит, сквозь город, в котором каждый занят серьёзным делом.
   Сквозь время, которое я люблю безнадёжно, как этот фильм.