На случай урока музыки в нашей школе имелся баян. В актовом зале стояло на почётном месте и фортепиано, только использовалось оно крайне редко - на моей памяти один раз. Я училась тогда во втором классе, и к нам пришли преподавать музыку две девочки-практикантки. Они честно пытались что-то рассказать нам о Григе и "Детском альбоме" Чайковского, а петь почему-то заставляли совсем из другой оперы. Как это? "С улыбкой юный барабанщик на землю сырую упал, и смолк наш юный барабанщик, его бараба-а-н замолчал."
Разбивали класс на тройки, ставили возле инструмента, одна из девочек ударяла по клавишам: и - раз! Тройка старалась во весь голос, остальные тридцать семь человек в это время занимались своими делами.
Невыносимо было десять раз подряд слушать, как упал барабанщик. Девочки-практикантки, конечно, страдали тоже, но ничего не поделаешь - у них были утверждённые программы, методички, отчёты. А им наверняка хотелось встречи с прекрасным вместо того, чтобы сатанеть от грохота расстроенного фортепиано и воплей неотёсанных второклассников.
Это я сейчас понимаю, а тогда была искренне благодарна хулиганам и двоечникам за то, что регулярно срывали уроки. У двоечников вообще самая здоровая в мире нервная система, они не будут учить слова про огонь большевистский в груди. Лень им.
Я не могла дождаться, когда практикантки наконец нас покинут, и Ивана Сусанина за собой уведут - в леса, в болота, за глухой нотный стан, под огромный скрипичный ключ.
Ушли, слава Богу. Актовый зал закрыли, баян вернулся. И Борис Григорьевич, играющий на том баяне. Вечный и бессменный музыкальный сопроводитель всех ёлок и утренников. Борис Григорьевич и баян выезжали в пионерский лагерь на все смены. Оба совершенно свободные от "Барабанщиков" и "Орлят" (как, впрочем, и от Грига с Чайковским), они работали исключительно на позитиве:
Ле-е-е-то, солнце в небе высоко, высоко, высоко!
Ле-е-е-то, до уроков далеко, далеко, далеко!
Борис Григорьевич был альбинос. Никогда больше не встречала в жизни такого: совершенно красное лицо и совершенно белые волосы. Он так же плохо переносил солнечный свет и летом постоянно ходил в тёмных очках. А на уроках энергично прививал нам свои музыкальные вкусы: песни из мультфильмов и эстрадные хиты вроде "Ах, карнавал, удивительный мир, где перемешан Париж и Памир."
Слова он писал фломастером от руки на огромных листах бумаги, а листы вывешивал на доску. Получалось такое караоке по-советски. И мы вместе наслаждались:
Если добрый ты, то всегда легко,
А когда наоборот, трудно!
А ещё было такое:
Смешной человечек на крыше живёт,
Смешной человечек ириски жуёт,
Смешной человечек скучать не привык.
Смешной человечек большой озорник.
Борис Григорьевич интуитивно выбирал нужное. Дисциплина на его уроках была на очень высоком уровне, потому что, в общем, он был очень неуравновешенный человек, мог, я думаю, в особенно тяжёлом случае повести себя непедагогично. Хулиганы и двоечники это интуитивно чувствовали, поэтому подтягивали старательно. Пели и пели. Нам нравилось.
В очередной раз повторив с нами "Если добрый ты, это хорошо, а когда наоборот, трудно", Борис Григорьевич делал в конце красивую музыкальную загогулину и растроганно говорил нам: "Песня-то какая хорошая, а!"
А по правде он был Карлсон. Весь репертуар Бориса Григорьевича состоял из ирисок, варенья и тортов со взбитыми сливками. Вывешивая на доске новую песню, он предупреждал: "Сейчас все молчат, а я показываю, как надо петь", и однажды очень обиделся, когда мы его не послушались и подхватили на припеве. Он захлопнул баян и дальше вести урок отказался.
Он был кудрявый. Он был мужчина в самом расцвете лет. И мы хорошо понимали, почему Борис Григорьевич прилетает к нам раз в неделю.Чувствовали.
Ни на кого не похожий человек с баяном, он был неприкаян и счастлив. Как мы. Он честно делил с нами все плюшево-ванильные песни: два куплета мне, один вам. И всё казалось правильным, прекрасным и единственно возможным.
Потом мы повзрослеем и будем по капле выдавливать из себя Карлсона. И говорить своему отражению в зеркале: "Я красивый, умный. В меру." Плюшки после супа. Не завести ли собаку? Мы будем говорить, что эстрада - это пошлость и примитив. А кто-то, возможно, судорожно бросится вдогонку за Чайковским и Григом...
И нас будет раздражать в наших детях их беззаботная счастливость, их пропеллеры, их крыши, их непритязательный вкус. Их умение гордо быть толстым. Так будет раздражать их эта хвастливость, их вечное желание шалить, их эгоизм и плутоватость... Спокойствие, только спокойствие. Песня-то какая хорошая, а?!
Разбивали класс на тройки, ставили возле инструмента, одна из девочек ударяла по клавишам: и - раз! Тройка старалась во весь голос, остальные тридцать семь человек в это время занимались своими делами.
Невыносимо было десять раз подряд слушать, как упал барабанщик. Девочки-практикантки, конечно, страдали тоже, но ничего не поделаешь - у них были утверждённые программы, методички, отчёты. А им наверняка хотелось встречи с прекрасным вместо того, чтобы сатанеть от грохота расстроенного фортепиано и воплей неотёсанных второклассников.
Это я сейчас понимаю, а тогда была искренне благодарна хулиганам и двоечникам за то, что регулярно срывали уроки. У двоечников вообще самая здоровая в мире нервная система, они не будут учить слова про огонь большевистский в груди. Лень им.
Я не могла дождаться, когда практикантки наконец нас покинут, и Ивана Сусанина за собой уведут - в леса, в болота, за глухой нотный стан, под огромный скрипичный ключ.
Ушли, слава Богу. Актовый зал закрыли, баян вернулся. И Борис Григорьевич, играющий на том баяне. Вечный и бессменный музыкальный сопроводитель всех ёлок и утренников. Борис Григорьевич и баян выезжали в пионерский лагерь на все смены. Оба совершенно свободные от "Барабанщиков" и "Орлят" (как, впрочем, и от Грига с Чайковским), они работали исключительно на позитиве:
Ле-е-е-то, солнце в небе высоко, высоко, высоко!
Ле-е-е-то, до уроков далеко, далеко, далеко!
Борис Григорьевич был альбинос. Никогда больше не встречала в жизни такого: совершенно красное лицо и совершенно белые волосы. Он так же плохо переносил солнечный свет и летом постоянно ходил в тёмных очках. А на уроках энергично прививал нам свои музыкальные вкусы: песни из мультфильмов и эстрадные хиты вроде "Ах, карнавал, удивительный мир, где перемешан Париж и Памир."
Слова он писал фломастером от руки на огромных листах бумаги, а листы вывешивал на доску. Получалось такое караоке по-советски. И мы вместе наслаждались:
Если добрый ты, то всегда легко,
А когда наоборот, трудно!
А ещё было такое:
Смешной человечек на крыше живёт,
Смешной человечек ириски жуёт,
Смешной человечек скучать не привык.
Смешной человечек большой озорник.
Борис Григорьевич интуитивно выбирал нужное. Дисциплина на его уроках была на очень высоком уровне, потому что, в общем, он был очень неуравновешенный человек, мог, я думаю, в особенно тяжёлом случае повести себя непедагогично. Хулиганы и двоечники это интуитивно чувствовали, поэтому подтягивали старательно. Пели и пели. Нам нравилось.
В очередной раз повторив с нами "Если добрый ты, это хорошо, а когда наоборот, трудно", Борис Григорьевич делал в конце красивую музыкальную загогулину и растроганно говорил нам: "Песня-то какая хорошая, а!"
А по правде он был Карлсон. Весь репертуар Бориса Григорьевича состоял из ирисок, варенья и тортов со взбитыми сливками. Вывешивая на доске новую песню, он предупреждал: "Сейчас все молчат, а я показываю, как надо петь", и однажды очень обиделся, когда мы его не послушались и подхватили на припеве. Он захлопнул баян и дальше вести урок отказался.
Он был кудрявый. Он был мужчина в самом расцвете лет. И мы хорошо понимали, почему Борис Григорьевич прилетает к нам раз в неделю.Чувствовали.
Ни на кого не похожий человек с баяном, он был неприкаян и счастлив. Как мы. Он честно делил с нами все плюшево-ванильные песни: два куплета мне, один вам. И всё казалось правильным, прекрасным и единственно возможным.
Потом мы повзрослеем и будем по капле выдавливать из себя Карлсона. И говорить своему отражению в зеркале: "Я красивый, умный. В меру." Плюшки после супа. Не завести ли собаку? Мы будем говорить, что эстрада - это пошлость и примитив. А кто-то, возможно, судорожно бросится вдогонку за Чайковским и Григом...
И нас будет раздражать в наших детях их беззаботная счастливость, их пропеллеры, их крыши, их непритязательный вкус. Их умение гордо быть толстым. Так будет раздражать их эта хвастливость, их вечное желание шалить, их эгоизм и плутоватость... Спокойствие, только спокойствие. Песня-то какая хорошая, а?!
Рисунок Илун Викланд
Комментариев нет:
Отправить комментарий