 |
| Преподаватель древнерусской литературы |
Николай Алексеевич единственный из всех преподавателей вёл учёт посещаемости своих лекций. Он посылал в аудиторию специальную тетрадь, где каждый из присутствующих отмечал себя и заодно всех своих друзей-прогульщиков. С каждым разом прогульщиков становилось всё больше и больше, потому что лекции у Николая Алексеевича были скучные. Его едва видневшаяся из-за кафедры голова монотонно вещала строго по учебнику, изредка делая небольшие лирические отступления: например, о монахах-переписчиках летописей, которые оставляли на полях рукописи замечания о своём душевном и физическом состоянии: "Ой, дремлется..." Вот и нам дремалось на лекциях Николая Алексеевича.
Между тем в конце семестра нужно было сдавать экзамен. На положительную оценку могли рассчитывать только те, у кого есть читательский дневник. Прочитав очередную повесть, сказание, хождение или житие, следовало записать в разлинованную тетрадь: справа - описание книги (поэтика, новаторство, идейно-нравственное содержание), справа - цитата. Например, "Житие протопопа Аввакума": "Потом послали меня в Сибирь с женой и детьми. Отдали меня в полк к Афанасию Пашкову - людей с ним было 6 сот человек. Привезли в Брацкий острог, в тюрьму кинули, соломки дали."
Пользоваться дневником на экзамене не разрешалось. Его нужно было показать (свеженький, только этой ночью написанный), и Николай Алексеевич ставил на обложке дату и свою подпись: просмотрено тогда-то и тогда-то. Это чтобы никто не мог передать свой дневник дальше.
Находились, конечно, отступники, а как же? Наш однокурсник Олег Кротов попытался всучить Николаю Алексеевичу меченый дневник, что-то подтёр там. Но был уличён, пристыжен, изгнан на переэкзаменовку, а напротив его фамилии в бумагах Николая Алексеевича была сделана соответствующая пометка: "Склонен к мошенничеству".
Моя одногруппница Оля Подколзина тоже нарушила закон. Надумала списать что-то с дневника, положив его на колени. И когда бдительный Николай Алексеевич стал ходить между рядами, Оля-то возьми на дневник и сядь. Авось не заметит. Не тут-то было. Заветная тетрадь была с позором извлечена на свет божий, Оля изгнана на пересдачу, а дневник её заклеймён карающей надписью прямо на обложке: "Изъят у Подколзиной из-под неё."
Но это ещё не всё. Для успешной сдачи экзамена нужно было непременно выучить наизусть вступление к "Слову о полку Игореве" или же плач Ярославны. Николай Алексеевич показал нам мастер класс. Он встал совершенно прямо, выбросил в аудиторию пучок энергии, а потом протяжно завёл песнь: "Не лепо ли ны бяшеть, братие..." В принципе, можно было учить отрывки в переводе кого угодно, но самые ушлые из нас, глядя на Николая Алексеевича, смекнули: если хочешь пятёрку, нужно выдавать канон.
Свой читательский дневник я исписала очень густо, на обложку приклеила картинку, вырезанную из детской книжки: вещий Олег на коне; плач Ярославны выучила твёрдо. Ответила всё: и про христианство на Руси, и про образ князя, и про "Повесть временных лет". А про что-то мелкое забыла. "Ну, - говорит Николай Алексеевич, - ставлю вам пятёрку с минусом. Давайте зачётку." А плач Ярославны не спросил. Как потом выяснилось, у единственной из группы.
Через лето оказалось, что ничего не позади. Мы узнали, что курс лекций по русской литературе 17-18 веков будет читать всё тот же вечный, бесконечный и бессмертный Николай Алексеевич. Снова он вещал с кафедры, а мы дремали. А ближе к сессии лихорадочно изготавливали новые читательские дневники и учили наизусть, на этот раз Ломоносова или Державина - на выбор.
Накануне экзамена я приехала на факультет по каким-то делам. Вдруг вижу - прямо по коридору навстречу мне бежит моя подруга и соратница по литературному объединению Иринка. Вид у неё растерянный, лицо бледное, к груди прижимает растрёпанную хрестоматию. "Привет, ты куда?" - кричу я. А Иринка, поравнявшись со мной, выдаёт трагическую фразу: "Херасков попался! Ничего не знаю!" И растворяется в перспективе.
Это я не ругаюсь и закон не нарушаю. Это правда был такой русский писатель Михаил Матвеевич, ничего не поделаешь. Написал он безразмерную "Россиаду", которую простому смертному ни за что не осилить.
И я подумала: а не знак ли это? Стала вспоминать: с Антиохом Кантимиром я справилась, и с Василием Кирилловичем Тредьяковским тоже как-то. А вот Херасков... Очень и очень неважно обстоят у меня дела с Херасковым. Поэтому на следующее утро прямо перед экзаменационной дверью в хрестоматии страницы с "Россиадой" перелистала на всякий случай.
И вот захожу, беру билет. Честное слово, я не удивилась. Он. А второй вопрос-то совсем пустяковый - что-то про студенческий театр. "Ну, - говорит Николай Алексеевич, выслушав мой ответ, - вы "Россиаду" по хрестоматии читали или полный вариант?" "К сожалению, по хрестоматии, Николай Алексеевич, - максимально сокрушённо отвечаю я. "А как фамилия составителя хрестоматии? - хитро сверкнул очками Николай Алексеевич. "А составитель той хрестоматии, - отвечаю я, гордясь собой, - Макогоненко Георгий Пантелеймонович!"
"В прошлый раз, - торжественно говорит тогда Николай Алексеевич, заглянув в какие-то свои бумаги, - я поставил вам пять с минусом. А теперь ставлю пять без минуса! Давайте зачётку."
А Державина с Ломоносовым наизусть так и не спросил. Снова единственную из всей группы.
Вот такая мистическая история.
А ведь он, наверное, был так одинок, Николай Алексеевич Каргаполов. И не с кем было поговорить ему о "Житие Бориса и Глеба", некому почитать вслух звучные ломоносовские ямбы. Что же вы не спросили меня тогда? Я учила. Я так учила, что и теперь совершенно спокойно подсказываю дочке, которая штурмует заданное по литературе - вечное, неизменное, образцовое, до мозга костей классическое:
Науки юношей питают,
Отраду старым подают,
В счастливой жизни украшают,
В несчастный случай берегут;
В домашних трудностях утеха
И в дальних странствах не помеха.
Науки пользуют везде:
Среди народов и в пустыне,
В градском шуму и наедине,
В покое сладки и в труде.
Комментариев нет:
Отправить комментарий