Есть дни

   Есть дни, когда рябина выглядит как кисть десерта. Горького, как сладость, и сладкого, как горечь. Ягоды от заморозков скукожились настолько убедительно, что на них уже поглядывают и птицы. Каждая ягода полна полезных веществ. Вкус у рябины яркий и настолько симфонический, что для его описания нужно придумать новый, другой язык. Для каждой ягоды - отдельное наречие. И ещё пол-языка для горстки льда сверху, застывшей, как сахарный сироп. Кажется, что рябина и лёд даже растают вместе. Такой рецепт.

   Белки в эти дни ходят в парке полностью переодетые в серое к зиме, кроме головы. Голова отстаёт. Голова сдаётся последней и помнит чуть дольше, чем хвост. Голова выходит из моды неохотно. Мечтания происходят в рыжей беличьей голове, клубятся надежды. Но руки смотрят на мир не сквозь розовые очки, а полностью без очков. Они видят одинаково ясно и вдаль, и вблизь, и без прикрас делают дело. Несут в объятиях жёлудь, запасают всякий орех... Ведь скоро накроет и с головой.

   Вот и люди так же. И у людей голова сдаётся последней. Голова цепляется взглядом за пламенную рябиновую гроздь и начинает раскачиваться, как маятник, как на качелях - из горького в сладкое и обратно, не решаясь остановиться на одном. Не решаясь попробовать, какое оно есть на самом деле.

Зелень и утицы

 - Зелень! - радостно и громко кричал мальчик от двух до пяти, выбегая на берег реки.

 - Какая зелень? Это утки! - поправила его следом мама. 

 - Зелень! - настаивал мальчик.

 - Утки! - не уступала мама.

 - Зелень! - почти совсем уже вышел из себя мальчик. Пытался объяснить всем телом и всей душой, как взрослые не умеют.

И мама вдруг поняла:

 - Селезень!

   А там утиный кавалер с головой именно такого цвета, как будто нырнул ей в зелёнку, настойчиво поспешал за неброской изящной утицей. Поспешал по воде, потом засеменил по берегу. Утица сжимала в клюве кусок хлеба, кавалер забегал то справа, то слева. Голова его отливала на солнце изумрудом и малахитом.

   Твёрдо помня о том, что в природе побеждает сильнейший, утица ещё поднажала. И кавалер сдался. Вернулся в стадо, в коллектив.

   Густая толпа толклась в воде у самого берега, а некоторые из гуляющих в парке людей сыпали крупу. Всё прибывали селезни, как из под воды вырастали утицы. И даже присоединились к пиршеству, пользуясь случаем, несколько белых голубей.

   Но вот прошёл птичий слух, что возле того заливчика, образованного миниатюрным полуостровом, дают кукурузу. И общество ринулось к кукурузе, ловко перебирая под водой оранжевыми лапами.

   Очень жалко бывает осенью эти лапы. Смотреть на них больно и холодно. И сразу представляешь свои там, под октябрьской водой...

   Но утки совсем не мёрзли и не страдали. Они увлечённо ели кукурузу. Иные уже и дремали в камышах, покачиваясь на тихих речных волнах, как поплавки.

Дремали утицы, которых хотелось называть Серыми Шейками.

Дремали кавалеры, которых хотелось называть Зеленью.

Гриб груздь

   Ночью выпал такой большой снег, что как будто он не первый и робкий, а не меньше чем двадцать седьмой и очень уверенный в себе. Снег со стажем, из второй половины декабря, для людей уже привычных. Освоивших и особый, зимний шаг, и длинный шарф. Всерьёз и надолго настроенных на время года, от которого никуда не денешься. Никто ещё не смог никуда деться от времени. 

   "До чего же толстый выпал снег", - подумает автор первого утреннего следа, погружая в скрипящее крахмальное белое свой ботинок. Как будто оттиснет именную печать. Ведь уже доказано, что самые родные человеку ботинки со временем приобретают уникальный узор на подошве. Единственный в мире, как отпечатки пальцев.

   Большой снег, грузный. В именных и фамильных следах, в оптимально проложенных из пункта А в пункт Б тропах.

Но и он тоже растает.

   Даже в лесу снег как-то дружно, массово истончится, незаметно сойдёт на нет. И краски ещё совсем не поздней осени проявятся солнцем как на картинке "раскрась водой". Яркий, водяной окружит человека мир - с неистовыми розовыми цветами неизвестной породы, с известнейшей калиной, с одиноко повисшей между небом и землёй ранеткой, после заморозков уже и съедобной.

   Но разве можно откусывать, хоть и небольшие, куски от этого дня, похожего на усердно, до скрипа промытого окно? Ни в коем случае. А вот воздух пить - сколько угодно. С привкусом недавно ушедшего снега и хрустящими, как льдинки, словами. Например, "гриб груздь"

   А он тут как тут, со всем семейством. У груздей до сих пор сохранился родо-племенной уклад жизни. Всей роднёй встанут они прямо у тропинки, с полным набором информации в шляпке, похожей на фарфоровую чашку: здесь и пучок сосновых иголок, нити зелёной ещё травы, сбоку палый сухой лист. И бывший первый снег, глубина которого оказалась ровно с клюв какого-нибудь голубя или воробья.

Личная осень

   Изо всех времён года именные припоминаются только осени. Это глубоко личное состояние окружающей и человеческой природы. Мы знаем совсем особые осени - с большой буквы. В них забредаешь случайно, как на частную территорию, не обратив внимания на пояснительную табличку где-нибудь на сосне.

   Не сразу и заметишь, как особенно толсто загребаются здесь ногами опавшие листья, как уединённа скамья над озером. Так бы и присесть. Но явится откуда ни возьмись и начнёт томить рифма. И особая, прозрачная, как некоторые деревья, тоска, которая проходит через душу и сердце облачной тенью. И хоть бы она раньше времени не проходила - потомиться ещё охота, пошуршать.

   А как спугнёшь над озером стадо диких уток, сомнений не останется. Осень эта - пушкинская. И сам он где-то бродит и бормочет неподалёку, если, конечно, уже успел вернуться из Болдина. А не вернулся, так подождём, не беда. Пушкинская осень долгая - от первого робкого увядания и до самой последней, глухой и тёмной слякоти пополам со снегом.

   Но если не рифма и вместо бродить хочется стоять столбом, не шевелиться, как золотые берёзовые листья. Если хочется смотреть огромный и неповторимый день, то осень перед нами чистой воды левитановская. Людей здесь обычно не бывает. Бывают краски, дали. Бывает смысл слова "умиротворение". Это когда прямо сейчас, у тебя творится особый, не видимый постороннему глазу мир. Это ты сам его творишь, разглядывая травы всех цветов, мох на камне и коре, поверхность очень спокойной воды, жука переливчатого изумрудного цвета... Это ты сам внутри дня, похожего на драгоценный слиток.

   Хорошо успеть и побывать за одну осень и в пушкинской и в левитановской. Как в гостях. А потом жить себе дальше осень ту, которая войдёт не в мировую, а в личную историю. Будет в ней кабачок, терпеливо ожидающий своей очереди, будет понедельник куда темнее предыдущего. И белые пушистые носки, подаренные ещё на прошлый Новый год, до которых вот только теперь почему-то дошли ноги.

Превращение в древних

   Лучше всего и проще превращаться в древнего человека как-нибудь осенним вечером. Выбрать такой, чтобы потеплее, чтобы обойтись без шкуры на плечах, но при этом шестым, ещё не заглушённым цивилизацией чувством явственно ощутить, как плечи становятся беззащитны. Впервые за тысячи лет догадаться, что и у других тоже плечи, не только у тебя. И все они отделены последним, тонким слоем тепла от чего-то неотвратимого и несокрушимого. Загадка, над которой придётся ещё поломать свою косматую, уже почти разумную голову.

   Итак, если решено превращаться в первобытных, декорации нужны простые и подходящие. Вот вода, которая всегда была водой. Песок, который когда-то был горами. Будем пересыпать горы с ладони на ладонь, устроившись на толстом куске бревна так, чтобы волны были рядом, но не достигали ног. Даже девятая.

Плеск, плеск.

Песок, песок.

За спиной сосны.

Впереди солнце.

   Так и миллион лет до нашей и нашей эры может пройти. И однажды будет открыто, что шар Земли висит в космосе, сложно и непрерывно вращаясь. Этим и объясняются все осени и закаты, все плечи и шкуры, все горы, волны и пески, все сосны за спиной.

   Но где это открытие, а где мы, сидящие у волн на коротком бревне? Где солнце, которое несколько мгновений висит над горизонтом, как будто раздумывает, решает - как жить дальше. А в голову солнцу может прийти всё, что угодно, в этом первом, ещё не налаженном, не занесённом в книгу законов и правил мире.

   И солнцу приходит в голову жить, как все живут. Солнце тоже человек, которому на сегодня достаточно. Стремительно, как бабкин и дедкин колобок оно скрылось, кануло в свой красный мир. И никак нельзя замедлить и отмотать назад эту плёнку.

   Но мы же ещё ничего не успели! И все люди на берегу воды тоже ничего не успели. Они смотрели заворожённо и молча, как убегает солнце, потому что ещё не знали никаких слов. Только шестым, ещё не заглушённым цивилизацией чувством ощущали где-то внутри себя свой будущий язык, на котором, если повезёт, можно выразить всё, что угодно.

   Солнце скрылось, и Сибирь сразу дала о себе знать. Люди разожгли на берегу костёр как первую помощь. А по короткому бревну быстро пробежал запоздалый муравей. Как будто он тоже молча смотрел закат, и теперь спешит, чтобы успеть домой до закрытия муравейника.

У облепихи

   Так подошло бы назвать кафе: "У облепихи". В тёмную осень, в восемь или девять часов вечера, там разносили бы по столикам только заказ-чай. Густо-оранжевый, но обязательно с затейливыми добавками: листик того, ломтик этого, имбирь подразумевается, мёд напрашивается. Чтобы как будто принесли композицию, а не горячий в тёмную осень напиток. А то и - берите выше - произведение современного искусства. Поэтому сразу и не наливаем его в чашку, смотрим, как набирает силу в прозрачном чайнике сложный оранжевый мир, на дне которого едва колышутся, как внеземные жители, нежные кисло-мятые ягоды.

   Задолго до кафе было известно, что кислые. Задолго до восьми или девяти часов тёмной осени. Однажды они встали на пути сплочённым неисчислимым коллективом, пригнувшим к земле все свои ветки. И голос, который называл по имени все предметы мира, объяснил: это облепиха. И опять имя оказалось единственным, очень подходящим. И собственная, уже давно знакомая рука, мгновенно потянулась к весёлому, к оранжевому, туго и явно набитому вкусным. Такому же в веснушках, как рыжий-рыжий, конопатый...

Ай, кисло!

   Русский барин свободно мог не заставлять дворовых девушек петь песни во время сбора облепихи. Весь огромный урожай без исключения пошёл бы в берестяные кузова и туеса, минуя лукавые уста. Вот и мы так же.

   Сбор облепихи происходил молчаливо и яростно: когда ты закончишься уже?!

Никогда.

   Оранжевый сок стекал вниз по локтям, оставляя на коже веснушчатые дорожки. Но почему-то нельзя было всё бросить и уйти, сделав кислое выражение лица. Кислое не как эта ягода, а как человек: кислое без смысла. А в облепиховой кислоте таились бездны смысла, и даже целая косточка драгоценного облепихового масла. Нет, уйти было никак нельзя.

И никто не уходил.

   Облепиху можно собирать бесконечно, потому что она не заканчивается никогда. Это человек сам говорит: всё, достаточно. Смотрит с гордостью на свой урожай, туго набитый пользой. Потом не выдерживает, насыпает полную тарелку, сверху сахара погуще. Сахар в те времена, когда нельзя было уйти, ещё не подвергался гонениям. 

   Вот так и будет человек есть облепиху большой ложкой. И она будет лопаться на зубах, переходить в сахар всем своим соком, маслом и веснушками.

   А потом, тёмной осенью и совсем уже тёмной зимой все пили облепиховый компот. Держали в руках самую огромную чашку. Ставили на стол свои простые локти - не кислые, не веснушчатые. Хотели, чтобы облепиха на дне банки не заканчивалась никогда.

Хрустальные, как Гусь

   Между теми огурцами и этими лежит почти целиком обычное лето, да ещё и бабье в придачу. Начинается всё в июне - при солнце в меру упитанном, в полном расцвете сил. При распевающих на все голоса птицах и лягушках, таинственных вечерних травах и нетерпеливом, как в начале любых времён, сердце. Тогда примерно всё и случится. Повиснет вниз головой на своих шершавых плетях небольшая огуречная группа, среди которой легко опознаётся один лидер. Именно ему через день-другой предстоит стать первым в сезоне. Его и понесут на руках - колючего, наполненного сутью и смыслом. В салат понесут, в окрошку, как первого своего. А лучше всего съедят просто так, похрустывая от простой настоящей радости. 

Первый!

   А второй и третий уже готовы разорвать финишную ленточку своей крепкой зелёной грудью. А следом и целый десяток следует сплочённой командой. А потом мы потеряем и перестанем вести огуречный счёт. 

   Лето пойдёт по земле, и пойдут огурцы - стеной, толпой, тьмой и ордой. Пойдут огурцы! Целыми большими кастрюлями подадутся в малосольные. Благородными литровыми банками надёжно запечатаются в солёные. С укропом, смородиновым листом, весёлым зубастым чесноком. Глухо мелькнёт мысль о зиме, от которой отмахнёмся, как от мошки. Когда-то ещё она будет...

   Да никогда не будет. Это так, привычка просто. А малосольные едим прямо сейчас. Едим и едим. И не убывает кастрюля, как волшебный горшочек-вари. И свежие на плетях вниз головой не дремлют, идут и идут. Идёт лето.

   И проходит лето. Но огурцы решили задержаться. В жёлтом сентябре огурцы нас не бросят, только вкус у них станет другого солнца - хрупкого, винтажного, драгоценного. Огурцы наполнятся слегка уловимой, но всё же явственной сладостью тихих и тёплых дней, которым всегда есть число и счёт. И будут они убывать так же медленно и неуклонно.

   И вот уже на этот раз точно последние. Не хрустящие, а хрустальные, как Гусь. Который, задумав плыть по лону вод, скользит и падает. Ступает бережно - и снова падает.

Да что же это такое?!

Погодите, мы сейчас вспомним.

Мы очень скоро вспомним.

Мы уже почти вспомнили.