В срединных числах ноября

   "В последних числах сентября, презренной прозой говоря..." Пушкин, как всегда, прав и всё знает. И про мелкий снег, и про волчий, сугубо осенний, вой. Заметим лишь, что климат с тех пор искривился, сдвинулся в привычного места на месяц, а то и все полтора. Значит, всё то же и будет, но уже в ноябре - ближе к срединным числам.

   И будет утро. Лёжа, как водится, в постеле, А. С. Пушкин, разместит поудобнее свой заслуженный ноутбук и задумается, глядя в заоконную тьму, не пробиваемую ни единым солнечным лучом. Наконец, медленно напечатает на белом пустом экране заглавие: "Граф Нулин-2"...

    "Пора, пора!рога трубят..." Рога сразу вычёркиваем. Будильники в телефонах звонят; умные, искусственно интеллектуальные колонки на разные голоса говорят: "Осадков не ожидается, ветер такой-то". 

   "Выходит барин на крыльцо, всё, подбочась, обозревает..." Зачёркиваем "подбочась". Барин обозревает, каковы на дорогах пробки сию минуту. "... его довольное лицо приятной важностью сияет." Это всё не пойдёт, прочь! Кусает, кусает Пушкин свои холёные ногти, вертит сердоликовый перстень на пальце по и против часовой. Думает про лицо.

   "Глазами сонными жена сердито смотрит из окна." Ну, допустим. "Своей хозяйственною частью не занималася..." Это правдоподобно, пойдёт. "Пред ней открыт четвёртый том сентиментального романа..." Гм, гм... "Любовь Луизы и Армана" - хорошо! "Но скоро как-то развлеклась..." Да!

   Взволнованно заходил Пушкин по комнате по и против часовой. Это же силища какая! То, что нужно. "Но скоро как-то развлеклась перед окном возникшей дракой козла с дворовою собакой..." Именно! Окно заменить оконцем айфона. А дальше пойдёт как по маслу в рекомендованных. "Меж тем печально под окном индейки с криком выступали вослед за мокрым петухом; три утки полоскались в луже; шла баба через грязный двор бельё повесить на забор..." Здесь Наталья Павловна пусть проверит статус всех своих заказов, заглянет в корзины, наполнит неполные. "Хозяйки взгляд повсюду нужен, он вмиг заметит что-нибудь."

   Потягивается довольный Пушкин, кушает кофий. Просматривает почту. В подписки заглядывает - строго на пять минут. Толстой... Мощный старец, но уж очень толсто пишет; от школьников ему вечный дизлайк. Гоголь и Чехов лучше, особенно с картинками. Лермонтов отчаялся и давно не обновлял стену. Видать, ищет героя нашего времени, но не может найти ни того, ни другого. Уж не в депрессии ли он? Тогда надо бы к Достоевскому. Тот получил второе высшее (психологическое) и, говорят, успешен. Продаёт авторский курс по глубинной проработке и осознанию внутренних бесов. Сам в депрессию вгонит, сам и выгонит. У Тургенева тишина. Лесков с Островским забыты. Фамилию Салтыков-Щедрин не все могут до конца и прочесть, засыпают на второй части.

   Пока пять минут прошли, тьма утренняя сменилась за окном тьмой вечерней. Тут взял себя Пушкин в руки. Взял! Вот теперь точно - взял! Итак... "Погода становилась хуже: казалось, снег идти хотел..."

   Вот бы погрызть перо. Да только нет больше в природе пера.

"Казалось, снег идти хотел..."

И замрёт весь Пушкин от своей простой и сильной, от космической этой строки, за которой - только тишина.

   "Казалось, снег идти хотел..."

Если снег захочет, то он пойдёт, а не захочет - уж извините. Все одинаково бессильны против воли снега, особенно в срединных числах ноября. И замрёт весь мир, как Пушкин. Как будто пролистал себя до конца, и все корзины его полны пустотой. И если теперь что-то случится, то обязательно самое главное.

    "Вдруг колокольчик зазвенел".

Прочёл ещё раз Пушкин всё, что на экране. И нажал кнопку "Удалить". 

Под шубой

   Даже в Сибири человек в шубе относится в наши дни к редкому, исчезающему виду. Что касается человека под шубой, таковой может ещё встретиться где-нибудь на таёжной заимке, дремлющий под тулупом на крепком дощатом топчане. Но тот единичный экземпляр лишь подтвердит, что шубы в обиходе сибирского человечества резко пошли на спад.

   Зато селёдка ещё держится. И даже крепчает. Особенно в те дни года, что покороче. И в ближайшие 24 часа снег не прекратится.

   Обостряется в это время тот орган чувств, который не обозначен цифрой в учебнике анатомии. Чутко и безошибочно уловит он в магазине еле слышный, но настойчивый селёдочный зов.

А вот и она сама!

   "Сельдь тихоокеанская слабосолёная непотрошёная". Осталась на полке одна-одинёшенька - значит, зов был услышан многими. Прямо сирена, а не сельдь. Вот "Скумбрия обезглавленная" так не может. Ну, а форель с лососем только зря голос сорвут.

   Всем нам селёдка общий предок. Она и в руку легла как родная. Как незыблемая основа, фундамент великого салата. Самого главного салата коротких дней и суточных снегов.

   Оставим в стороне метафизические споры: кто идёт первым слоем - картошка или селёдка. Кто бы ни шёл, триада, которую они образуют с луком, непоколебима. Не одна личность нашла в ней однажды твёрдую опору и жизненный смысл.

   Лёгкие яичные облака заклубятся над тройной неразлучной твердью. Встанет первая часть радуги - та, к которой каждый охотник. Да, именно каждый. Хватило бы только сил выдержать приличное время. Лучше всего ночь. Но кто же столько вытерпит? Ни один человек на свете. Даже тот единственный, который дремлет под тулупом где-нибудь на таёжной заимке.

Мёд как снег

   На улице лёг окончательный снег. В доме окончательно лёг мёд. Лёг на стол, в расписной под весёлую хохлому круглой плошке. А потом уж как придётся. Все пути-дороги открыты мёду, но особенно - утром и вечером. Одинаково хорошо чувствует себя мёд и на пышном оладье, и на дырчатом блинце. Подойдёт и простой серый хлеб, отрезанный от каравая по всей ширине, ровно в том месте, где проходит по нему воображаемый экватор.

   Если бы мёд был молод и прозрачен, сквозь него хорошо просматривали бы люди и толстый оладий, и тонкий блин, и во всех подробностях простой хлеб. Но в ноябре мёд ложится как снег. До того белый, как будто над ним трудились неправильные пчёлы. Чтобы достичь такого чистого оттенка, нужно вырваться за пределы полосатого тела рабочего насекомого. Нужно стать художником и так увидеть. Нужно знать мир и особые травы.

   Не все обитатели улья поймут и примут белый мёд. Скажут: так не бывает. Веками принято слагать мёд так и вот так. Значит, слагай. Правильно и понятно.

   Могут и вовсе выгнать из улья, вышвырнув следом и небывалый мёд - чтобы духу его не было. Немало лет пройдёт, пока однажды в ноябре, посреди белого мира, почувствуют в себе какое-то белое томление. Потеряют покой. Из самых глубин сотового жилища извлекут древних старух, которые ещё помнят неправильных. Должны помнить.

   Старухи сначала будут упорно отнекиваться, притворяться глухими и забывчивыми. Но рой насядет, и старухи уступят. Одна даже признается, что она сама из потомственных неправильных (бабка тайно научила, а ту - прабабка), что запечатала в одном укромном месте для себя и узкого круга ценителей...

   Всем ульем упадут пчёлы к неправильной в ноги, зажужжат умоляюще. Ладно уж, в конце концов ройное начало никто не отменял.

   Это будет новая зима. А летом белый мёд воспрянет. Он пройдёт проверку временем, будет признан вечной классикой. И потом, когда до пчелиного мира добрался человек, он смог воспитываться на высоких образцах медового искусства. Особенно воспитываться утром и вечером. Приукрасив и блин, и оладий. И даже самый простой свой хлеб.

Две колеи

   Две колеи проходят по большому миру, и ведут в мир. Далёкий, который продолжается за горизонтом, до нового горизонта...

   Летняя просёлочная дорога ведёт прямиком в мир сказочный. В те времена, когда в полях царили только бабочки и кузнечики - чтобы только трепетало и стрекотало. О кровопийцах народ тогда ещё не слышал, саранчи не ведал. Ходил сквозь поля доверчиво, дыша хлебами и травами. Придумывал названия, задумчиво покусывая былинку: василёк, ромашка, анютины глазки, пастушья сумка... И даже неуважаемой мыши выделил свой собственный горошек. А более чем уважаемому коню дал щавель.

   Тряслись по летней дороге в телеге, много ходили пешком. Всегда слушали в небе жаворонка. Подсолнечный это был мир. Лишь изредка пробегали по нему сестрицы Алёнушки с братцами Иванушками на закорках - то ли от клубящейся близкой грозы, то ли от стаи коварных гусей-лебедей. Так бы и пойти по просёлочной и подсолнечной дороге куда глаза глядят. Придумывать названия с былинкой во рту: иван-чай, кукушкины слёзки... Своим умом дойти до слова "тысячелистник". И вообще, просто так, куда-нибудь - дойти.

   Не то просёлочная дорога осенью, желательно в ноябре. Когда ещё больше становится большой мир, и уже давно придуманы все травы. И особенно точно придумано одинокое прозрачное дерево у дороги, лохмотья первого снега, готового перейти во второй, в третий, в вечный...

   Глубоко и отчётливо пройдут прямо по сердцу две эти колеи. Записав на нём ту самую, не переводимую ни на какой язык в мире тоску. С самых первых времён дошедшую до нас в неизменном виде. С того первого человека, который сначала долго стоял на ветру, а потом долго смотрел в огонь, чувствуя какой-то иной, не связанный с куском большого питательного мяса, голод.

Сам не знал, чего хочется.

И мы не знаем.

И даже Пушкин не знает.

   Хорошо бы назвать такую тоску древнерусской, но истоки её находим мы в гораздо более ранних поздних осенях. В двух колеях прямо через сердце, которые сходятся только на горизонте. А на самом деле не сходятся никогда.

Вкус солнца и холода

   А ведь птица вспорхнула с куста явно не просто так. Когда я остановилась рассмотреть в подробностях настоящую ноябрьскую листву - серо-буро-малиновую, в крапинку. Полностью самодостаточную и безразличную к мнению окружающих.

   Именно из такой листвы птица и вспорхнула. Не простая, а свиристель. С гордо отброшенной назад причёской и сиянием зари на довольном лице.

   Довольна птица была не без причины. Среди элегантной, неброской листвы были развешаны тут и там черноплодные рябиновые гроздья. Не то чтобы уж очень густо, явно остатки птичьих пиров. И свиристель, конечно, рябину здесь ел не впервые, и опять будет есть, когда все уйдут.

   Черноплодка всегда была ягодой не моего круга и вкуса. Она созревала к осени - честно и щедро. И, как все поздние ягоды, обладала сложным характером. Но трудно удержаться и не отщипнуть от весомой, налитой кисти...

И что же дальше?

   А дальше две-три буквально ягоды свяжут рот по рукам и ногам. И когда их с усилием  всё-таки удастся протолкнуть в горло, они там сначала постоят, а потом двинутся неторопливо - будто не по пищеводу, а прямо по позвоночнику.

Спасибо, больше не хочется.

   Черноплодная рябина - ягода многоступенчатая. Ей мало просто созреть. Она должна пойти дальше - скукожиться после первых заморозков, и вот тогда заиграть всеми красками, обрести свой истинный вкус.

   Я это всё знала, теоретически. Но не случалось в жизни так подробно оказаться возле черноплодного куста в ноябре. И птицы знали. Птицы ждали. И дождались! А я чем хуже птицы? Буквально одну-другую скукоженную ягоду можно и попробовать. Кисть висела прямо под рукой и легла в руку...

Извини, свиристель, и все остальные. Но добычей придётся поделиться.

   У чёрных, подвяленных заморозками ягод был вкус солнца и холода. Зимы и лета. Это как горькое и сладкое, только одним словом, только сложнее. Ещё не изобретённым словом. В чёрных рябиновых ягодах будто сошлись все оттенки нашего климата - и снегопады в мае, и оттепели в январе; вся его чрезмерность и непредсказуемость, бешеные броски из одного времени года в другое.

   "Да когда ты уйдёшь наконец?" - наверняка думал свиристель, притаившись неподалёку в какой-нибудь другой листве. Но ушла я не так скоро. На душе моей было светло, а рот был чёрен.

   На следующий день рябины стало поменьше. Но всё равно достаточно. И все три дня, что провела я в доме у куста, мы соревновались со свиристелем: кто больше? Старались не жадничать, конечно. Чтобы строго по закону природы: бери не больше необходимого.

   Но трудно было это мне. Очень трудно. Учиться многому нужно у свиристеля. Учиться и учиться.

Бежевый мир

   И вот уже когда мир станет полностью бежевым, хорошо приехать на речку под горой, послушать настоящую тишину. Ту самую, которая может быть только в окончательный миг перехода к поздней осени.

   Там, где ещё недавно была вода, осталась кромка берега - упругая под ногами, будто кисельная. Косматая от бурых кочек, умело и нежно затянутых блестящими на солнце паутинами: дело рук или ног местных водяных пауков. Кого они мечтают поймать здесь в такое время? Или просто не могут сидеть без дела?

   Далеко разносится в такой тишине случайный крик кота. В бежевом мире он будет сер и лёгок, как восходящий из трубы дым. Утробное, настойчивое "мяу" всё ближе. И вот уже упало к моим ногам, о которые кот стукнулся лбом, а потом потёрся боком. Ноль внимания обратит кот на возмущённый собачий лай, рвущийся из-за деревянных заборов. Там увидели, там почуяли. Там ничего не могут поделать. Простой мир, без примесей.

   А тем временем кот последует к реке. Не возле ноги, на независимом расстоянии, но явно и настойчиво. Так и будет не отставать какое-то время. А потом внутренняя, глубинная сущность возьмёт верх. Кот сядет египетской статуэткой, устремив задумчивый взгляд в бежевые дали, на воды реки, ещё более холодные от ледяной прибрежной кромки. Кот отрешится.

   Видел ли ты, кот, как опустилась на середину реки целая стая чаек? Как поднялась и пропала в кустах на том берегу. Только слышно было, как долго спорили о чём-то белые чаячьи голоса, как перебивали друг друга, не соглашались, настаивали на своём. Потом протрещал в ответ уверенный голос сороки, и всё смолкло. И стало ясно.

   "Девушка, вы не подскажете, как пролететь на юг?" "Третий поворот налево!"

Это был мир, в котором люди ещё понимали голоса зверей и птиц. В котором голоса не нарушали тишины.

   "Совсем обнаглел! Обнаглел! Обнаглел!" - не унимались собаки за своими заборами. А кот - ноль внимания - созерцал дали с таким видом, как будто уже всё сказал.

На час позже правого

   Всякий раз левый городской берег кажется мне таинственным, как Зазеркалье. Между мной и домом ложится всем своим великим текучим телом Обь, отражая мост и небо. Можно прямо сейчас сесть на метро, и уже через пять минут очутиться на родном правом. А можно ещё постоять у самой воды на левом, в ясный и понятный октябрьский день. Из тех теперь уже точно последних тёплых воскресных дней, которые подольше бы не заканчивались.

   Вместе с днём хочется здесь постоять, как в то неторопливое, и даже ещё не очень давнее время, когда ни один мост, кроме исконного железнодорожного, в реке не отражался. Первый (Октябрьский, в народе Коммунальный) мост ещё только назревал. А пока население курсировало между берегами на лодках и пароме. Отдельные лихие личности переезжали по железнодорожному мосту, прицепившись к товарным вагонам. Ну, это уж совсем не дело, граждане.

   Выручали зимы, не чета нынешним. Обь вставала тогда всерьёз и надолго. Хочешь - так иди, хочешь - на лыжах. Лучше всего, конечно, на подводах и санях. Несмотря на крепко утоптанные тропинки и наезженные санные пути, город, население которого уже перевалило за полмиллиона, не мыслился как единое целое. А чтобы ощущение не ослабевало, левый и правый берег жили в разных часовых поясах. Отсюда и отголоски зазеркальности по сей день.

   Скажем, живёт человек на левом берегу. А работа или учёба в институте у него - на правом (про ясли и детский сад лучше не думать). Значит, если встать в пять утра (а на правом уже шесть)... Нет, тогда, значит, если встать в четыре... Крепления на лыжах проверены с вечера, но лучше всего, конечно, сани. А хуже всего, конечно, пешком, ведь зимы были ой какая не чета нынешним. Кто-то лихой и ловкий уже уехал, прицепившись толстыми рукавицами к товарному вагону. А там уж сущие пустяки какие-нибудь - трамваем остановок семь. 

А опаздывать-то нельзя.

А неделя-то рабочая шестидневная. Пока добирались домой, воскресенья не заметили.

   Слов таких нет, чтобы описать, как назрел мост. И вот в 1955 году был открыт первый. Ещё через год Новосибирск объединили в один часовой пояс. И люди стали жить дальше. Нет, люди стали жить ближе!

   Потом всё пошло быстро и ещё быстрее: и другие мосты, и метро. Можно сесть и за пять минут переехать.

   А можно постоять ещё, как в другом времени. В левом октябрьском дне, который именно сегодня решил закончиться на один час позже правого.