Волчий табак

   И вот когда серенький волчок, ухватив за бочок окрестных младенцев, утащит всех по очереди во лесок и под ракитовый кусток ровными рядами уложит, тут и настигнет зверя большая усталость. Младенцев, которые всегда ложатся на краю, много, а волк один. Как тут не сбиться с лап, честно выполняя колыбельные заветы? Не завыть от тяжкой своей доли?

   Утрёт волк серой когтистой лапой пот со лба. Теперь бы приободриться. Ведь полдела только сделано: на рассвете нужно будет всех до единого по домам разнести, потому что пропетые на ночь родными голосами истории должны закончиться непременно хорошо. Вот и приходится вертеться.

   А природа не зря создала эти коричневые, будто присыпанные манной крупой пухлые грибы. Если хлопнуть по такому шару резко, поднимется дымное облачко, но не дым. В народе говорят: волчий табак.

   Волк твёрдо знает из произведений классической литературы, какое значение имел в жизни героев нюхательный табак. Знает слово "понюшка". Это значит: взять щепоть из табакерки да и загрузить в каждую ноздрю; вдохнуть умело и сосредоточенно. Чихать раз сто или двести, после чего успокоиться или, наоборот, почувствовать прилив бодрости - кому что желательно.

   Волку необходимо и то, и другое. Но нет у него ни щепоти, ни табакерки. Погружает он просто в гриб усталую серую морду, в чащу идёт чихать, чтобы не разбудить ненароком спящие под ракитой ровные ряды. А потом и сам тихонько устраивается с краю - до рассвета.

   Жаль, что в пору колыбельных песен детям ещё не настолько дан язык, чтобы они могли рассказать волшебные свои сны: будто сбылось предсказание, и носил их в лесок серый волчок; сам нюхал табак, как описано у Пушкина, Гоголя и Льва Толстого. И чихал, чихал, думая, что никто не слышит. А мы не спали, всё слышали и над волчком хихикали.

   Не смогут колыбельные дети так рассказать. Потом они станут взрослыми, пойдут бродить по лесам. Встретят в траве странный, коричневый, будто манной крупой обсыпанный гриб. Хлопнут по грибу, и взойдёт облако. Как будто уже однажды было такое... Но где? Когда?

Нет, не помню...

   Так и уходят домой. Спать ложатся обязательно у стенки, хоть коленки и упираются.

И не видят никаких снов.

Поперёк камней

   Всегда ходили в этом лесу исключительно вдоль камней. Вдоль замшелых, непоколебимых, причудливых камней. Глыбы такие просто обязаны были использовать люди палео- и неолита с какой-нибудь своей, очень таинственной целью. Ходили мы вдоль камней, по-над берегом стремительной ледяной Кии, ничего не знали. Пока однажды не решили пойти поперёк.

   А там открылся поросший лесом склон горы - сначала пологий, потом не очень. И вот уже за деревьями возвысилась круча, от которой наши непоколебимые явно когда-то откололись. Потом их волокло и влекло под воздействием природных явлений вниз по склону, пока, наконец, не закрепились они окончательно - каждый на своём вечном месте. Замерли и так замшели. Было это невозможно представить сколько лет назад. Но солнце и тогда садилось на западе, после ночи наступал день, а вода текла. И земле точно так же, как и теперь, было всё равно - лапы ли по ней ходят, копыта или ноги в тёплых ботинках. Или веками не ходит никто.

 

   Мы не нужны ни камням, ни горе. Но нам-то нужно позарез и то, и другое! Странное свойство имеет склон: стоит лишь ступить на него, и ноги сами несут вверх, и повернуть невозможно. Хочется восходить, хочется превозмогать - такова власть горы. Зомби становится человек, так нужно ему забраться на самую вершину, на самый ветер.

   Человек продерётся сначала через все кусты и ветки на пути его лица - одним махом. На каменистой осыпи приостановится немного, проглотит сердце, которое давно уже бьётся в горле, да и рванёт дальше. А там уже пойдут склоны крутые - такие, где надо надёжно ставить ногу, цепляться за стволы и корневища. Сдать серебряную и золотую норму ГТО по подтягиванию, даже если в обычной жизни на физкультуре по этой теме были сплошные двойки. Открыть в себе акробатическую ловкость и гуттаперчивость, не забывая при этом ни на минуту правило, мудрость которого превосходит все вместе взятые на планете горы: уж если куда-то лезешь наверх, думай о том, как будешь потом возвращаться.

   И вот я думаю. Даже когда выбираюсь на маленькую, очень уютную площадку, сплошь поросшую мхами да лишайниками. Очень мягко ступать по ним, так бы и лечь лицом в небо. Но здесь ещё не самая окончательная вершина. Вершина - на круглой каменной голове, прямо из темени которой мощно растёт одинокая сосна. Вот там и откроется главный вид, ради которого поперёк камней и шли.

   Весь мир на ладони... Ладно, пусть не весь. Пусть часть. Дикая, молчаливая, беспредельная, сумрачная тайга. Узкий, как подарочная лента, кусок реки. Вечность, отрешённость, абсолютно от всякого человека независимость... Но мы-то, мы зависимы!

   Ты счастлив и нем... Пожалуй, что так. И стоишь, стоишь, как человек палеолита, на пороге членораздельной речи. Только палеолитный не выделял себя из окружающего мира, а нам... Нам ведь придётся спускаться. Поперёк камней выйти на известную тропу. А сердце пусть ещё немного постоит на самой вершине. И потом догонит.

Таинственная сень

   Говорят, что на том берегу встречен был однажды очевидцами медведь. Тот берег чужой, не наш. Там не люди живут, а Баба Яга да грибы. Поздней осенью нечего делать людям по ту сторону озера.

   Поздней осенью только на своём берегу хорошо. Шишки да сосны. Тростники, тишина. В июле здесь не протолкнуться среди людей, машин и громкой нехорошей музыки. Осенью проявляется сила места - уют леса, большое спокойствие волнистой прозрачной воды. Облегчённый вздох земли, которая терпеливо пережидала и дождалась. Теперь долго не придут сюда мучители с пластиковыми бутылками. Теперь придут большие снега. Совсем немного осталось времени, чтобы побродить по рыжей хвойной подстилке, посидеть на знакомой, совсем замшелой, поваленной берёзе или на пне - с видом на озеро, на сухой камыш, на другой берег.

   Но если повернуть голову влево, откроется дорога, на которой две абсолютно национальные колеи, доверху наполненные бурой палой листвой, как две национальные строчки, ведут в самую глубь леса и - параллельно - в самую глубь души.

   "Лесов таинственная сень с печальным шумом обнажалась..." Весь космос в нескольких словах. Хочется встать и пойти вслед за колеями, в сумрак прямых, поставленных строго, как свечи или колонны, сосен, сквозь которые проступает густо-молочное, туманное. Так поздней осенью  идут впереди большого снега по земле берёзы.

   Вдруг послышится в глубине леса дятел. Я о нём мечтала. И теперь могу стоять сколько угодно, слушая частый, сухой, очень серьёзный и деловитый стук. Дятел тоже облегчённо вздохнул полной птичьей грудью, когда многие люди покинули этот берег. А немножко людей ему не в тягость. Если, конечно, не шуметь. Но кому придёт в голову шуметь среди сосен, которые как свечи и колонны? В таинственной и печальной сени хочется слушать дятла, а потом снова идти.

   Вот и дикий малинник, где летом собирали ягоды. Беспечно и уверенно: раз нашёл малину - забирай её себе. Сейчас как-то здесь, несмотря на две колеи, тревожно и страшновато. Просыпается в теле какая-то доисторическая, неандертальская чуткость. И не кажется такой уж глупой внезапная мысль, что с того, не нашего берега, свободно мог пробраться сюда вдоль камыша и тростника осмелевший медведь. Что теперь он притаился и следит. Глаза у медведей, говорят, изумрудного, потрясающего цвета. А про медведей никогда не говорят зря.

   Вот это обострившееся, пещерное чутьё и подсказало, что пора поворачивать назад. И как можно скорее. Так, на всякий случай. Всё-таки здесь в это время глушь.

   Скорее к соснам, где стучит без устали родной дятел! И - дальше - по шишкам и хвое. К наблюдательному пню у воды. А когда мы отсюда уйдём, даже немножко людей  не останется на нашем берегу.

Притяжение воды

   По закону объяснимому, физическому, открытому, как дверь в мир, висели дождевые капли на тёмной осенней ветке рядком. Ровно такого, раз и навсегда определённого размера, чтобы именно висеть - сплочёнными группами или одиноко на сучке. Прикрепиться и не падать. Не просто кануть в землю, а побыть ещё немного. Вдруг они - самый последний в этом году дождь? Ведь ноябрь - это грань.

   По закону необъяснимому, трудно пройти мимо капель, трудно в этом месте не задержаться. Привычным, бессознательным движением достать из ближнего отделения сумки телефон. Или, наоборот, телефон достал меня из внешнего мира, застёгнутого на "молнию"? Нажал на кнопку, смахнул в сторону. Велел запомнить.

   Пожалуй, и в самом деле толком не разберёшь. Выходит, что телефон вроде как главный. Он сильнее. Он без людей может, а вот люди без телефона уже с трудом. Даже капли на ветке не могут спокойно посмотреть. Щелчок камеры обязательно должен убедить, подтвердить: капли существуют, капли останутся, сохранятся, уйдут в Облако... И это тоже круговорот, тоже воды и тоже в природе.

   Капли сохранились. Притяжение воды в нашем мире не уступает по силе притяжению земли. Поэтому и отразился в каждой капле видимый кусок короткого, но всё ещё длинного дня. Отразились мы с телефоном. Отразилось облако, которое всё сохранит...

Плюшевый холм

   Проезжали через город Ленинск-Кузнецкий и зашли в парк имени Горького. Почему-то парки у нас любят называть именно именем Горького. Он куда ландшафнее всей объединённой команды классиков высшего уровня. Уж так повелось и сложилось. Как-то удачно он перекатывается, вписывается в рельеф языка: парк культуры и отдыха имени Горького. Люди в Горьком. А Горький в людях.

   По случаю ледяного дождя пусто и просторно было на блестяще вымощенных аллеях. И все осенние краски под серым небом вдруг проявились как-то особенно ярко и мягко - как на сырой переводной картинке. Таков был и холм. Зелёный на склонах, но с рыжей макушкой, из которой дерзко тянулась ввысь молодая сосновая поросль.

   Очень хотелось назвать холм плюшевым. Когда-то мне в жизни уже встречалось это сочетание. 

   Стояли тогда на земле совершенно нулевые годы. А я знала один книжный подвальчик на соседней улице и регулярно ныряла в него за сокровищами. Нигде больше не встречала я таких маленьких, очень хорошо и аккуратно изданных книжек самых лучших детских авторов. Целую коллекцию собрала, покупая на сто рублей целых пять штук новых. А глаза продолжали разбегаться, и я часто ловила их у витрины, на которой были выставлены книги широкоформатные, в красочных твёрдых обложках по цене 7 (прописью: семь) или 11 (прописью: одиннадцать) рублей.

   Цена была написана карандашом от руки на задней обложке, не верить ей было невозможно. И пока продавцы не передумали, пока не превратилась карета в тыкву, я несла на кассу сразу половину витрины, доставала из живого кошелька живые монеты: два рубля, пять рублей... Разворачивала бесконечную десятку, пятьдесят бездонных рублей. Шла к выходу с полным тяжёлым пакетом, предвкушая, как приду сюда снова дня эдак через три, за новой порцией чудес. И цена от руки будет стоять на них незыблемо, как стойкий оловянный солдатик.

   Только не забыть бы, не попасть в обеденный перерыв! И, конечно, забывала. Все магазины, все заведения в округе давно уже работали без обеда и выходных, но подвальчик был в этом вопросе принципиален и консервативен. Дверь наглухо закрывалась в положенный час, за ней воцарялась бесконечная тишина. Но я была готова ждать, когда шкатулка с секретом откроется. Ведь нигде больше в мире не было таких книг.

   А удивительная цена объяснялась очень просто. Книги-то были залежавшиеся, изданные семь, а то и все десять лет тому назад. Никем с той поры так и не купленные, никому не приглянувшиеся. Это были не ценные людям книги девяностых. Может, хоть теперь, хоть за символическую плату кто-то возьмёт?

   Я не верила, что так бывает. И несла на кассу очередную половину витрины. Я возьму, я! Возьму Тима Собакина за двенадцать, возьму приключения весёлых человечков за девять... А дочка тем временем прельстилась плотностью и яркими красками книги "Плюшевый холм" Авторы Александр Гуревич (стихи) и Дмитрий Скворцов (рисунки). Ладно, дома разберёмся. Верила ведь я подвальчику-то.

   А подвальчик оказался не так прост. С первого взгляда стало дома понятно, почему "Плюшевый холм" 1996 года рождения не был жадно раскуплен читателями. Но теперь он и вовсе не имеет цены, как яркий образчик и абсолютный герой своего времени.

   На отличной мелованной бумаге, но без библиотечного номера, без оглавления и нумерации страниц, отпечатан был "Плюшевый холм" фирмой "Полиграфресурсы", давно канувшей в небытие вместе с лицензией на издательскую деятельность.

   Внутри "Плюшевого холма" было предисловие и послесловие. "У меня тогда был Кумир. Сейчас этот поэт - очень удачливый коммерсант". "Я снял сотни полторы рекламных роликов, съездил на Каннский фестиваль"... Не холм, а целая мировая гора. Древо той жизни. С ветки или из дупла которой можно посмотреть в эту.

   Между преди- и послесловием были в книге стихи, которые очень напомнили мне однокурсников-филологов. Особенно мальчики многие были широко увлечены обэриутами и авангардом, и сами старались писать: максимально звучно, загадочно, с привлечением умных, малоупотребительных в быту слов. Бывало, что с первого взгляда и не отличишь, где тут обэриут и авангард, а где первокурсник. Но со второго взгляда отличие чувствовалось. Иногда очень трудно объяснимое словами.

   Так и не найдя в книге "Плюшевый холм" ни единого намёка ни на холм, ни на плюш, и не очень этому удивившись, я поставила её на полку - на долгие годы. Проходили эпохи - иногда сразу несколько столетий за один год. Перестал существовать в природе подвальчик с обеденным перерывом и уникальными просроченными книгами. Цена 7 (прописью: семь) рублей, написанная карандашом от руки, попросилась в музейные экспонаты, рядом с древнеегипетской плитой и столбом с законами царя Хаммурапи. И холм в мало кому известном парке Горького, хоть и плюшевый, совсем другой холм. Не тот. Но как-то связанный с тем. И это очень трудно объяснить словами.

Мятное на мятном

   Какой-то здесь прохожий человек был художник. Он мог об этом и сам не знать, художники часто не знают. Так и живут весь год. И вдруг поздней осенью, как у птиц в трубчатых костях, просыпается внутри художников предчувствие бури, волны, воли. Рвётся наружу сила - не то прозрение, не то пророчество, не то простое слово. Тянет изобразить, остановить и самому остаться. Если повезёт - навсегда.

   Остановить день - из тех осенних дней, когда солнце греет не столько тело, сколько душу. Вот и собака такса прошла мимо не просто так, а в длинном ярком комбинезоне. И кончики ушей у неё наверняка в этот миг холодные. И у хозяина без шапки точно так же.

   А в это время где-то за городом, в просторных и чистых полях, прилёг снег. Тонким, ещё не окончательным, но вполне достаточным слоем, чтобы сделать небо на горизонте такого нежного оттенка, как будто белой гуаши зачерпнули на палитру полновесный кусок, а потом - очень осторожно, на кончике самой беличьей, самой тонкой кисти в мире - принесли гуаши синей. Вот буквально чуть-чуть.

   Теперь всё перемешать и получить небо за городом. Потом ещё раз обмакнуть, усилить синее и получить небо в городе. Наконец, слегка поддержать небо зелёным и получить мятную ель. Надёжно утвердить её в центре ноябрьского мира.

   Да, мятную. Официально ели такой породы называют голубыми, но среди них есть много неофициальных представителей. Они-то мятные и есть. Прохладные. Как будто специально созданные для полугодия убывающего солнца. Специально для художников, которые и не подозревают о том, что они художники. Просто стонет внутри - не то предчувствие, не то прозрение. Ведь мятные конфеты в кармане совсем случайно оказались точно такого цвета, как прохладная, смешанная в палитре ноября ель. 

   Мятное на мятном. Может быть, это что-нибудь да значит. Или ничего особенного. Просто красиво. Просто совпало. Просто получилось не пройти мимо.

Закрыто навсегда

   Осень напомнила о том, что в мире есть полярные совы. Осень напомнила про сову одну, с которой мы встречались когда-то по субботам. Далёким теперь уже субботам. Но я отлично помню, как однажды во время просмотра "АБВГДейки" честное слово, на котором держался мой молочный зуб, вдруг оборвалось. И зуб стал отдельным, остался в руке. Это так странно.

   Но вот вернулся из школы брат-третьеклассник, и я как была, прямо с дырой от зуба, поехала с ним на станцию юных натуралистов. Стояла в мире очередная хорошая суббота.

   Юным натуралистом, собственно, был брат - к тому времени уже автор серии приключенческих книг. А я так, приложение позднего дошкольного возраста. Тогда младшие постоянно увязывались за старшими, а родители только напоминали: чтобы за руку держал, на всякий случай. Но я и без руки ни разу не потерялась.

   Ехали несколько остановок на автобусе. Помню осень, листья. Поднимались на крыльцо старого деревянного дома с огромными окнами. Шагали прямо с холода в особенное, тесноватое, очень уютное тепло. Полы там были деревянные, крашеные, не идеально горизонтальные. Чувствовалось близкое присутствие зверей.

   В первой комнате лежали на столах шахматы, шашки, настольные игры. Но поскорее хотелось в другую комнату, к сове. Сова была гвоздём на фоне всех остальных жителей: кролик, морская свинка, канарейки и попугайчики... Сова была обтекаемая, похожая на молочное изваяние, надменно смотрела круглыми глазами. Особенно нравилось, как непринуждённо она вертит головой вокруг своей оси. У меня так нипочём не получалось, я пробовала много раз.

   Так сова и запомнилась. А вот чем на станции юных натуралистов занимались, сейчас не скажу. Наверное, старшие ухаживали, меняли, кормили. А увязавшиеся, вроде меня, смотрели, учились. Потом по осени возвращались домой, а суббота всё длилась. И до новой субботы и совы предстояла целая бесконечная неделя...

   Я увидела в октябрьском парке куст снежной ягоды, и это белое вдруг напомнило то. И как я тогда ни разу не потерялась. Заглянула в телефон, как в другой мир, набрала слова. Оказалось, что и дом тот жив, обветшал, но жив. И такого же точно цвета. И крылечко с дверью, за которую больше нет хода. Потому что про мою станцию юных натуралистов теперь написано: закрыто навсегда.

   Закрыто навсегда. Но зато я оглянулась. Как будто у меня получилось так, как раньше не получалось - головой вокруг оси. Как у той совы в очень тёплой комнате.