Авторские экземпляры

    - Книги? - спросила милейшая сотрудница почтового отделения, передавая мне бандероль из Петербурга. Видимо, догадалась по прямым углам. Это был неравнодушный вопрос. Наверное, от меня исходило излучение очень сильного и очень важного ожидания. И я ответила - своим голосом, но непривычные, немыслимые слова:

 - Мои авторские экземпляры! 

   Тут уж и другие работники почты проявили неравнодушный коллективный интерес. В самом деле? А что вы пишите? А можно посмотреть?

   И я взволнованными руками вскрыла упаковку. И достала книгу, в которой напечатаны мои стихи. Навсегда и на бумаге. И сотрудницы книгу листали. Книгу хвалили. А потом желали мне хорошего дня.

   Это и правда был хороший, один из лучших, это был мой день. Я шла по улице Крылова 450 метров до своего дома, несла подмышкой авторские экземпляры, которые голубели на весь мир сквозь прорванную дыру.

   Это была самая короткая дорога в моей жизни. И самая длинная.

...Когда-то давно я купила шестилетнему Игоряну  книгу "Как Пушкин русский язык изменил" и сразу обратила внимание на иллюстрации Александра Яковлева. Подумала: вот бы когда-нибудь такой художник проиллюстрировал мои стихи. Фантастическая мысль. Как полёт в прошлое ии в будущее. Как вообще полёт.

   Но говорят, что все настоящие желания сбываются. Я выиграла конкурс, который очень хотела выиграть. И художником сборника был приглашён по каким-то неведомым вселенским алгоритмам именно Александр Яковлев.

   Когда всё исполнилось, вроде и мечтать больше не о чем.

Только бы не разучиться писать.

   Так, как хочется.

Мост над весной

   Кто-то из взрослых рядом сказал, что сейчас пойдём на подвесной мост. Слово "подвесной" было выделено голосом, как будто его произнесли большими буквами. Голос сулил необыкновенное.

   И необыкновенное было. В огромном летнем дне, над быстрой алтайской рекой мост висел расслабленный, как дачный гамак, и был совсем не похож на своё имя. Ведь два берега всегда должны быть соединены прочно и надёжно. Очень твёрдо. Чтобы человек, ступая, чувствовал под ногами что-то полностью противоположное воде. Мост должен быть твёрже земли и стоять непоколебимо. Желательно вечно.

   А этот провисал, и был тонок. Как будто предназначен был для птиц. Он ожил под сандалиями, и взрослые окончательно привели его в движение своими могучими шагами. И под самой бездной, в середине пути, какие-то встречные взрослые добавили скрипа и шторма. И стало ясно, что нить сейчас порвётся, как ни цепляйся, как ни хватайся за перила - такие же трепетные, как всё сооружение.

   Но нить не порвалась. Шли и шли с того и этого берега люди разных возрастов и размеров. А мост тихо пел и раскачивался - верно, надёжно и вечно, как маятник.

   Перешли реку. И снова перешли. Много раз перешли реку. смотрели в середине на быструю прозрачную воду. Верили мосту...

   А где-то далеко впереди была сегодняшняя весна. И день позднего марта, очень похожий на ноябрь. Глубоко неизвестен был посёлок Верх-Чебула, через который будет проходить дорога, и почему-то именно здесь захочется остановиться. Размять ноги, прыгая под порывами ледяного ветра возле тонкой извилистой речки, которую зовут, конечно же, Чебула. Чувствовать себя в самой глубине Сибири.

   Наклонные деревянные ступени вели куда-то вверх. И там открылся над рекой Чебулой и её окрестностями длинный подвесной мост. Как будто голос сказал над ухом это слово большими буквами. Как будто сулил необыкновенное на том берегу. И хоть немногие, но явно человеческие следы на снегу, на длинных досках настила подбадривали: ходить можно, ходим.

   Первый шаг будет нерешительным, по той, давней привычке. И, как тогда, мост оживёт, отзовётся. Качнётся как вечный маятник. И нужно обязательно остановиться между берегами - посмотреть на Верх-Чебулу и заодно весь мир, раскрашенный только в три бледных цвета.

   Не так уж много необыкновенного. Но почему-то стоишь и смотришь, и мёрзнешь. И длинные полыньи во льду реки Чебулы, похожие на тёмные зеркала, как будто усиливают замерзание.

   Но нет, это не снова ноябрь, это март. Это другой холод. Холод, от которого мы уходим всё более твёрдыми шагами, как с другого берега. И останавливаемся на середине над рекой, как над бездной. Над проталинами, над обыкновенным и вечным.

   Качаемся над весной, качаемся над весной, качаемся над весной...

Но не хлеб

   Всегда интересен первый человек, который догадался. Достиг нового в истории результата. Навсегда в памяти рассказ из старого журнала "Мурзилка" про первобытную женщину, которая задумчиво бросала в горшок с кипящей водой пшеничные зёрна. И получила кашу.

   Сейчас кажется, что это просто, элементарно. А тогда был прорыв в другую Галактику. Так прошли века, а на самом деле - секунды. Натренированный кашей мозг был готов к иным свершениям, к более творческим прорывам. Теперь уже задумчивая женщина обладала целым решетом свежеснесённых куриных яиц и внушительным деревянным ведром парного молока. Добротные, надёжные, проверенные временем продукты. Задумчивой женщине и в голову не приходило, что в них может скрываться тайна.

   А вот какой-нибудь её четырнадцатый пытливый сын тайну подозревал. И когда вдруг остался в избе один, совершил невозможное. Равное всем полётам, всем изобретениям и кругосветным путешествиям. Он пустил в кружку с молоком плавать куриное яйцо!

   Красиво. Желток всегда завораживает. Его можно гонять по кругу, как Солнце. Ловить ложкой. До тех пор, пока не сломается. Но ведь можно запустить ещё одно куриное яйцо. Не так уж красиво теперь, не первозданно. Но гонять можно. И третье...

   Чу! Родные шаги в сенях. Скорее! Любое преступление, любой творческий прорыв можно скрыть в печке.

   И когда задумчивая женщина отодвинула заслонку, чтобы посадить в горячую глубь чугунок со щами, обнаружила она там что-то странное, непривычное, как будто загубленное. Хотела на всякий случай раздать подзатыльников всем по росту сыновьям. Но женщина не зря была задумчивой. Она задумалась. Она рассмотрела непривычное, осторожно попробовала непривычное. И поняла, что это хорошо.

   Было то непривычное нежным, но сверху румяным, немного трепетным. Пористым и пышным, но не хлеб. А кто и когда придумал ему подходящее и точное имя "Омлет", мы никогда не узнаем.

   Но мечтаем только о таком. Чтобы, поднявшись, не осел, чтобы не пригорел, не подвёл. Плоский блин во всю сковороду что-то неохота. И чтобы не с зеленью, не с помидорами и ветчиной. Хочется простого и толстого - "как в детском саду", только дома.

   И секрет давно известен.

И древние задумчивые люди просыпаются в душе.

Без шапки

   Когда-нибудь случается и такой день. В голову, как поезд по расписанию, приходит мысль: сегодня можно без шапки. Великая мысль!

   Не с вызовом без шапки, как ранний утренний семиклассник, поджимая уши с небрежным выражением на лице. А взвешенно и мудро - в своё драгоценное время, которое пришло. Взять именно то, что нужно, а не три по цене одного плюс насморк в подарок.

   В голове давно уже всё готово к прибытию мысли: тщательно подметён перрон, начищен до блеска вокзальный колокол, и выпечены в буфете все пирожки. Зелёный свет дан.

   Сегодня можно без шапки! Голова немного смущена, и её можно понять. За все зимние месяцы, которые начались ещё осенью, голова привыкла скрывать свои простые волосы - большие и малые, а то и вовсе отрицательные - под высокими процентами шерсти, мохера, под флисовой мягкой подкладкой. 

   Иные головы предпочитали мех, или вязаные шлемы, или уши с завязками по сторонам ледяного лица. Что-нибудь игривое с помпоном, с узором во лбу... В конце-концов и простые чёрные никто не отменял. Оснащены были многие головы поверх шапок дополнительно капюшонами. Долго стояло над головами ледяное, ветреное, снежное время. Вечно стояло. Не так-то просто бывает понять, что и оно прошло.

   Снова прошло. И выходишь в первый день на улицу без шапки, как без головы. И ничего. Солнце прилипло к дому по всей длине, усилив и без того жёлтый его цвет. Город раздувается от звуков и запахов как мыльный пузырь - не чтобы лопнуть, а чтобы лететь. И хоть снег ещё лежит где-то по закоулкам толстый и белый, следы оставлять хочется не на нём.

   В первый день без шапки тепло, как ещё  не было в этом году. А голова осталась где-то дома вместе с шапкой. Она будет думать, что в самый первый день и тепло такое же первое. Оно исчезнет вместе с солнцем, превратится в тыкву, вернётся в прежние времена.

   Но когда наступило тепло, все узнали, что прежнее время не возвращается. Все ходили без шапок, и день был равен ночи. День был как ночь. За всю весну один только единственный раз.

Редиска знает

   Через март всегда хочется как-нибудь переступить. Перешагнуть его, как первый ручей в подворотне. И чтобы брюки сзади остались целыми, не забрызгались этой калорийной, особо жирной городской грязью.

   К сожалению, брюки не остались. Март догнал и вцепился. Я бы хотела научиться ходить, как люди - с вечно не забрызганными брюками, но пока не знаю их секрета.

   Я бы хотела сесть в март, как в автобус из фильма "Гостья из будущего", открыть и закрыть дверь. Странствовать по всем любимым временам года, но только чтобы у меня внутри и снаружи ничего не шло быстрей, чем надо. Но так не бывает. Повторение марта - обязательная часть ежегодной программы.

   Март необходим, как переходный возраст. Чтобы постепенно осознать. Привыкнуть к удлинённым вечерам, к мягким ветрам, к ничем не покрытой голове и сумкам другого цвета. К другому, не зимнему, нулю градусов Цельсия. Закономерному, а не случайному.

   Даже редиска знает, что такое этот ноль. Сквозь пакет, сквозь дверцу холодильника как-то редиска догадывается, что март во внешнем мире медленно, как оборот планеты, но так же верно превращается в настоящую весну. В редиске просыпается какое-то редисочное, подлинно овощное коллективное бессознательное. Начинают в ней бродить и пульсировать буйные редисочные соки, сама собой отрастает недлинная, но дружная борода. Как будто редиска просится в землю, чтобы вырасти ещё раз.

   Но откуда? Откуда это слабое магазинное создание, рождённое очень далеко от вольного воздуха, солнца, дождя и дающей жизнь земли, может что-то знать про весну? Про удлинённый вечер? Про первый в этом сезоне ноль со знаком плюс? Про тень птицы в тени облака? Что она может знать об остром и самом первом вкусе?

   А вот как-то знает. На генном что ли уровне? Как человек бледного городского мира что-то чувствует у огня и воды. Не может переступить март, как заветную черту. Знает коллективно и бессознательно, чем может обернуться нарушение запрета.

Марток

   Самые румяные люди в лесу идут на лыжах. Или после лыж. Такое лицо подделать невозможно. Оно как свежая переводная картинка. Очень аккуратно, осторожно тянем толстый, нижний, белый, неинтересный слой, а яркая, трепетная, скажем, Красная Шапочка... или Карлсон... или просто колокольчик - остаются гореть. Эффектно смотрятся на белой кафельной плитке, на шкафчике кухонного гарнитура. А лучше всего, тайнее всего - на обложке толстой, уже наполовину заполненной, тетради собственных стихов.

    Лично у меня был тигр. Желтый и чёрный. А тетрадь - густейшего цвета фуксии. Тот самый период творчества, который тщательно скрывают от всех. Почему-то стихи именно этого периода невозможно никому ни рассказать, ни показать. Их невозможно перевести, как картинку, на другую поверхность, на язык людей.

   Я думала, что такие тетради скрывают у себя и в себе многие. Но оказалось, что это совершенно не так. И лицо, которое невозможно подделать, тоже бывает не у всех.

   Какое-то особенное, настоящее состояние излучали лица лыжников. Шапочки буйно расцветали на их головах. Наступить на лыжню ботинком не поднималась нога. Хорошо, что в лесу есть тропинки просто для людей.

   Маленький весенний месяц размером в одну неделю лежал везде тонким, как сливочное масло, слоем. Не март ещё, конечно, но вполне марток.

   "Марток, - гласит сибирская народная мудрость, - надевай двое порток." Весёлый человек придумал! И портки у него были весёлые, с заботливым, надёжным начёсом. Прыгал такой человек с печки прямо в лес. Ухо выставлял из шапки, внимательно слушал. Мороз, белое, а с птицами уже что-то в ветвях деревьев не так. Птицы как будто очнулись и спорят. Местные наши птицы, дружные с хвойными породами деревьев, философические, глубоко в себя погружённые. Они как будто выходят на поверхность. Излучают и проявляются, как лица лыжников.

   Самые мощные среди птиц, конечно, снегири. Идеально созданные для того, чтобы человек перестал дышать, замер и про себя умолял: только бы не улетели, только бы. Круглые, совершенные, как яблоко. Раскрашенные раз и навсегда.

   Конечно, они улетят очень скоро. Человек не должен быть избалован снегирями. Но человеку в весёлых портках и серая, необычной породы синица на этой тропинке хороша. И прошлогодний репейник. И копна золотой травы из-под снега. И тройной тополь, похожий на дуб у Лукоморья. И ледяная, огромная река, которая зимой так и не встала, не отдохнула. Может быть, впервые в своей жизни...

Некоторый снег

   Некоторый снег в марте тает. Превращает горы города в родную слякоть на больших и малых дорогах. Небыстро, но упорно стекает с крыш. Ночью создаёт таинственные сосульки, такие мощные у основания, что если отломить и посмотреть сквозь, можно увидеть кусочек будущего: как город совсем поплывёт, как исказятся все в мире пропорции. Люди будут ходить по улице одновременно приподнятые и потерянные: словно их дома и адреса перепутались, перемешались, и большие буквы названий стали маленькими. Но скоро должно открыться восьмое чувство, и оно обязательно поможет в этом новом мире, выведет туда. Ни разу ещё не подводило.

   Так тает некоторый снег. Но есть и другой. Солнце падает в него лимонными горошинами, как сироп. Застывает пушисто, нежно-игольчато. Собирается в соцветия, в метёлки, в хрупкие веники. Чтобы не путать другой снег с некоторым, люди назвали его мимозой.

   Спрятали в этом слове на всякий случай какое-то "мимо", потому что будет ещё холод, ватные от снегопадов вечера, путаница одежды, стылые руки... Но есть в этом слове также и "за". Черта, за которую уже перешли. И жизнь за мимозой уже не будет прежней.

   Мы не задумываемся, откуда вдруг возникают в марте эти стихийные, небрежные развалы. В бледном городе, который к началу весны полностью утрачивает все запахи, кроме смога и прохожих сигарет. Пресневеют яблоки и мандарины, обесцвечиваются ветра. 

   Никто не замечает, как за крышами домов тайно поспевает, наливается солнце. Как падает пряными каплями и другим временем в лежалый, бывалый снег.

   Отдалёнными травами пахнет мимоза, близким будущим. Неприкосновенной пыльцой бабочкиных крыльев, сильными прыжками кузнечиков. Омутом, в котором отразилось лицо. Пылью, на которую скоро упадёт грибной дождь. 

   Невесомыми золотыми планетами толпится мимоза в доме. На каждой зарождается другая жизнь, и опять начинается с нуля пространство и время.