Чай со звёздочкой

   Чтобы быть счастливой в еде, мне достаточно один раз купить какие-нибудь милые тарелки - какие-нибудь приглушённые, природные, ненавязчивые и толстые, чтобы долго хранили тепло обеда и ужина. Эти тарелки будут мне на века и, твёрдо помня об этом, никогда не разобьются.
   Но чтобы быть счастливой в питье, кружки мне нужны разные. И люди по такому случаю подарили мне однажды тончайшую белую пару - блюдце, на которое даже смотреть хрупко, и такую же чашечку с кудрявым профилем на боку: везли из города Санкт-Петербурга, кутали, берегли... Довезли.
   Но рука не поднимается наливать в Пушкина - ни холодное, ни горячее, ни с горя, ни с радости. Пушкин и без того вечно полон, так пусть стоит для хрупкой красоты, пусть утоляет вечную духовную жажду.
   Для прозаических чаепитий есть у меня кружки земные. И любила я многих - не как моя бабушка, которая, сколько я себя помню, хранила верность одной-единственной кружке из года в год, из лета в лето. Окончив очередной класс, я снова приезжала в тот маленький город, яблочный и старинный; привозила свой ещё немного усложнившийся внутренний мир и сандалии очередного размера. Но бабушкина кружка оставалась вечной и незыблемой, как простые правила жизни.
   Была она удобной к руке, округлой, мягкого кофейного оттенка, с тщательно, изящно и тонко нарисованной нецветной Спасской башней. Это было бесподобное произведение керамического искусства, и звёздочка на самом башенном верху должна была, как мне тогда казалось, непременно попадать в рот вместе с чаем, и придавать ему особый, самый главный в мире вкус.
   Но звёздочка держалась за башню крепко и всегда оставалась на месте. А пробовать чай из бабушкиной кружки мне даже в голову не приходило - это было равносильно тому, чтобы просить на время сердце или цвет глаз. Смотреть на вечную кружку за столом уже было удовольствие.
   Пить свой собственный чай с лепестками твёрдого-претвёрдого колотого сахара, который так легко представить себе колючей и счастливой звездой.
   Вода в тех краях была необыкновенная, с особым известковым привкусом. Её приносили из колодца в запотевших ледяных вёдрах, тяжело ставили на скамейку, и в её чутком зеркале дрожало и переливалось из года в год моё лицо - на тот момент бесспорно всех милее, всех румяней и белее...
   Вода молчала, таилась и таила. Готовилась стать чаем со звёздочкой. Крепкие были тогда звёзды. Многие из них давно погасли, остался только странный известковый привкус той земли; два ведра любви к округлым и тёплым кружкам.
   Я помню все свои самые лучшие. Ту, с туманными рыбами, купленную очень удачно и случайно, потерянную до слёз нелепо. Очень нежную, в горошек, которую нечаянно разбила своими руками. И без претензий шоколадно-коричневую, в которой ничего особенного нет, но тянет...
   И самую последнюю салатного цвета - как моя вязаная шапка когда-то. Мы играли в детском саду в краски, не помню уже правила (кажется, куда-то бежать, за что-то держаться? или, наоборот, не держаться и не бежать?), и я гордилась тем, какой на мне редкий цвет, который тоже зелёный, только точнее. И если как следует замереть, то можно и теперь услышать где-то глубоко внутри медленное его прорастание. В том месте, где упала когда-то колючая и счастливая моя звезда.