Эти птицы

Моё отношение к этим птицам?
   С самого раннего детства, с раннего детства моих детей они глубоко и прочно рифмуются с таинственным сумрачным заклинанием "ай-люли-люли-люли". И долго потом в уютной спаленке с тихим ночником, с тёплым пятикилограммовым жителем в центре плавает протяжный рассказ о том, как некие "гули" прилетали, ворковали, мешали спать.
   Долго-долго плавает, без конца, по кругу. Потому что пятикилограммовый центр Вселенной спать никак не желает. Уже и гули все улетели, как было велено, притихли на своих чердаках.  Чтобы собраться с силами и снова начинать мешать на рассвете.
   Это они могут, ничего не скажешь. Организованно собираются на карнизе, топочут лапками, стучат крыльями, приговаривают птичьим горлом. Они тут главные с утра. А ты крутись под своим одеялом, замирай и жди. И тоже однажды сумеешь крыльями и горлом. Тоже будешь рифмоваться.
                В голубиной манере - вспорхнуть из-под самых ног.
                Бросить хлеб недоклёванный.
                Может быть, даже семечки.
                И взлететь на карниз,
                И смотреть, как внизу шелестит мирок,
                И - одно за другим - плывут беззащитные темечки.
                Круглый глаз, играя оттенками янтаря,
                Абсолютно уверен во власти - свободной, птичьей.
                И на ум приходит, что, может быть, и не зря
                Ты вспорхнул на карниз в чуть-чуть не своём обличьи.
Эти птицы вместо желудка имеют космос.
   Вот вы приходите в парк со своим двухлеткой, который сам уже умеет отрывать от буханки хлеба огромные куски, зачерпывать из пакета зерно полной горстью, швырять во все стороны семечки не хуже сеятеля. Может сто лет подряд швырять семечки и не устанет.
   Вы встаёте на самом видном перекрёстке аллей. И бросаете пробный кусочек хлеба: будьте готовы клевать, дорогие гулиньки!
   Всегда готовы! И сизая орава, с редким вкраплением бурого и белого, обрушится прямо на ваши головы, запорошит глаза. Набросится на ваши дары жадно и неистово.
   И двухлетка будет подбрасывать заворожённо, и сам жевать заодно, потому что вкусно же на свежем воздухе и за компанию. И какой-нибудь особо отчаянный гулинька выхватит хлеб прямо из рук двухлетки.
Вот что такое эти птицы во всей красе.
   Убедившись в том, что, увы, больше ничего не осталось, они растворятся в небе как ни в чём не бывало. И оставят на память земле перья, большие и малые.
   Для детей города это чуть ли не единственный шанс почувствовать птичность - упругую и лёгкую. Но мамы и бабушки почему-то бояться потерянных перьев, как чумы. Они на лету останавливают любопытную детскую руку: "Брось! Оставь! Фу! Это грязь!"
   Так уж сразу и грязь. Почему обязательно фу? Неужели сами не играли в детстве с птичьими перьями? Не пытались вставить в прозрачную трубочку стержень от шариковой ручки, чтобы как Пушкин? Обрезали лишнее и ходили потом перемазанные синей пастой. А стержень всё равно упорно не влезал. Неужели не пытались? Не верю.
   Эти птицы ходят друг за другом с романтическими намерениями: тык-тык-тык. Эти птицы дерутся, у них тоже бываю непростые отношения.
   Эти птицы такая же привычная часть городского пейзажа, как газетные киоски, уличные фонари, спешащие по своим делам люди, троллейбусы и трамваи. Их преимущественно не замечают.
   Но иногда попадается совершенно белый в золотой осенний день. И это так красиво, что останавливаешься и смотришь. И бывший пятикилограммовый центр, бывший двухлетка с семечками в кулаке, тоже заметил белого.
   Мы стоим и отражаемся друг у друга в глазах.
                      Неимоверно белый голубь
                      Идёт по жёлтому листочку,
                      И небо, очень голубое,
                      Съедает город по кусочку.
                      И день - огромный и прозрачный -
                      Привычно хочет уместиться
                      В одной строке полуудачной.
                      В зрачке неимоверной птицы.
Вот и всё моё отношение к этим птицам.